— Скажи на милость, молодой человек, что за глупости ты городишь? — недовольно забрюзжал Стэфан, когда я отпустил коляску, кинув на прощание возничему мелкую монету.
— Ты о том, что этот парень не заслуживает награды? — произнес я, наблюдая, как экипаж удаляется по живописной липовой аллее в сторону скрытого за холмами Отумхилла.
— Я о том, что теперь нам тащиться пешком четверть мили! О Всеединый! Это просто невыносимо для моих ног!
— У тебя никогда не было ног, — на всякий случай напомнил я ему. — Таким, как ты, они совершенно ни к чему.
— Это исключительно твое, невежественное мнение, — Стэфан не желал ничего слушать. — Что касается того прохвоста — он вор. А жаловать воров в высшем обществе считается плохим тоном.
Я рассмеялся:
— Тебе ли не знать, старина, что в нашем высшем обществе — вор на воре и вором погоняет. Нашел, чем удивить!
Он недовольно покряхтел, понимая, что здесь-то я смог уложить его на обе лопатки, и все-таки сказал:
— Возничий вчера украл бутылку розового шампанского, пока вы, пьяные бестолочи, пытались стрелять вальдшнепов в том молодом дубовом леске.
— Пф-ф! Бедняге надо было промочить горло. Ты к нему очень несправедлив, — я наслаждался прогулкой.
Все-таки те, кто говорит, что надо почаще покидать город — правы. Сельская природа куда больше радует глаз, чем улицы Рапгара.
— Если бедняга хотел пить, то поблизости текла река, — ядовито отчеканил Стэфан. — Когда немытая деревенщина утоляет жажду, хлеща шампанское из лучших провинций Жвилья по сорок фартов[1] за бутылку — это конец света! И никак иначе я сие явление назвать не могу. Во времена твоего прадеда, да пребудет он в Изначальном огне, таких жуликов пороли стальными прутами…
— Ага… и еще живьем сдирали крюками кожу, — разом поскучнел я. — Но, на мое счастье, мы живем в более прогрессивные времена. Миру нужна гармония, Стэфан.
Однако моя трость с этим утверждением явно была не согласна:
— Миру нужен огонь и стальная пята, иначе он быстро придет в негодность.
— В тебе говорит кровожадная душа демона, — укорил я его и тут же об этом пожалел.
— У нас нет души. И сколько раз я тебя просил — не называй меня так. Это, по меньшей мере, оскорбительно! Амнисы[2] не относятся к роду низших.
— Ну, извини, — повинился я, не желая слушать в течение двух следующих часов поток разнообразных нотаций.
— Мой мальчик, когда ты доживешь до моих седин…
— Я не доживу, — перебил я его, и он, поняв, что сказал что-то не то, прикусил язык, кашлянул, прочистил горло и, сменив тему, произнес уже совсем другим тоном:
— Не уверен, что ты поступил правильно, так быстро изменив планы. Ведь ты собирался гостить в Отумхилле до конца недели, а пробыли мы там меньше суток.
— Я извинился перед Зинтринами. Они поймут.
— Извинился письмом, а не лично, как того требуют светские приличия. Это больше похоже на бегство, чем на отъезд.
Теперь уже мне нечего было сказать. Стэфан, как частенько это бывает — прав. Но меня тяготило присутствие в имении Зинтринов, куда нежданно-негаданно приехала Кларисса вместе со своими подлецами-братцами. Впрочем, дело было не в ней. Точнее, не только в ней.
Прошло уже полтора года, как я снова оказался в этом фальшивом блеске — высшем свете Рапгара, среди пустых разговоров о погоде, поло, скачках и новых целебных курортах, а все они, прекрасные дамы в вечерних платьях и господа в смокингах и фраках, до сих пор то и дело награждают мою персону в лучшем случае любопытными взглядами. В худшем можно разглядеть целый спектр эмоций, начиная от сочувствия и жалости и заканчивая опаской и презрением. В первом и втором я совершенно не нуждаюсь, третье меня несколько смешит, а четвертое совсем не трогает. Но вместе с тем, по возможности, я старался игнорировать благородные сборища, если, конечно, от этого нельзя было отвертеться.
Данте в шутку называет меня затворником и говорит, что теперь, после всего случившегося, я точно должен брать от жизни все, а не чахнуть у себя в норе.
— Спеши жить, мой друг. Спеши жить, — говорит мне это древнее чудовище, как только на него нападает очередной приступ меланхолии.
Я в ответ лишь улыбаюсь, не желая спорить по таким пустякам, и молчу о том, что Данте сам не слишком торопится выезжать из своего дворца куда бы то ни было и называет половину высокородных господ Рапгара не иначе как неотесанными обезьянами. По его мнению, с мартышками могут общаться лишь очень вежливые чэры,[3] а себя он к таковым совершенно не относит.
— Ты же знаешь, как меня тяготят разговоры о покупке нового рысака, грядущих балах, модных идеях портных жвилья и о том, как господин Н. застал госпожу Н. в объятиях господина А., и какая славная дуэль состоится в грядущую пятницу. У меня такое чувство, что за шесть лет моего отсутствия здесь ровным счетом ничего не изменилось.
Помнится, Данте в ответ тихо фыркнул, и наша беседа угасла, словно пламя веры во Всеединого в сердце чернокожего огана.
Я вздохнул полной грудью чистый сельский воздух. Он пах желтой осенней листвой, парным молоком, старым сеном, жареными каштанами и ночным туманом, который совсем недавно успел раствориться среди деревьев, нарядившихся в ало-желтые одежды.
