1
В руках у немца большая фарфоровая кружка. Он привез ее из Кельна. Лоб немца блестит, нос тоже. Он пьет из своей любимой кружки крепкий русский чай и смотрит на Пашку. Глаза у немца голубые, ресницы белые. Редкие светлые волосы зачесаны назад. Ворот мундира расстегнут, оттуда выглядывает кусочек белой рубахи с перламутровой пуговицей и пучок волос. Немец смотрит на Пашку без всякого выражения, и мальчик не знает, о чем он думает.
Пашка пьет чай из чашки с коричневым цветком и отбитым краем. Он старается не смотреть на немца. Глаза его прикованы к надписи на чашке: «XX лет РККА». Пашка ждет, когда немец поставит свою кружку и можно будет выйти на улицу. Немец один не любит пить чай, только с Пашкой. Мать завтракает отдельно, у печки за маленьким кухонным столом. На ее худощавом лице играет жаркий отблеск. Мать каждое утро топит русскую печь и варит суп из концентратов и мясных консервов для немца, а для себя с Пашкой сладковатую подмороженную картошку.
Немец немного говорит по-русски. Смешно коверкает слова. С матерью он разговаривает мало, а с Пашкой часто. Вот сейчас он осторожно поставит кружку на стол, вытрет губы большим, сложенным в несколько раз платком и, вздохнув, скажет: «Пафка, ты фольный птица, а я зольдат. Айн, цвай, три! Пошагаль на работа».
Наверное, немцу надоела война, раз так говорит. Он уже не молодой, лет под сорок. В брезентовой сумке у него маленький альбом. Вечерами достает его, подолгу рассматривает фотографии и вздыхает. У немца остались в Кельне жена и дети. Младшему, Курту, столько же лет, сколько и Пашке. Это он сказал матери. Пашке как-то и в голову не приходило, что у немцев тоже есть дети.
Пашкин отец и старший брат с первого дня на фронте. И никто не знает, живы ли они. Над столом в большой раме остались фотографии отца, брата и еще разных близких и дальних родственников. Немец однажды потыкал пальцем в фотографию отца — тот был снят в военной форме — и сказал: «Фатер фоюет протиф нас?»
— На фронте, — сказала мать.
Немец велел убрать фотографию. Мать убрала ее, а другую повесила, где отец снят в штатском.
Немцы пришли в село месяц назад. Почти вслед за нашими отступающими частями. Ворвались мотоциклисты и стали палить из автоматов, хотя им никто сопротивления не оказывал. В селе остались женщины, ребятишки да старики. Убили мать Васьки Сыча, бабку Степаниду (ее угораздило в этот момент пойти за водой) и Пимена, колхозного конюха. Два дня постояли мотоциклисты в селе и укатили дальше. Два дня не умолкала стрельба. Немцы воевали с курами и поросятами. Пашка сам видел, как одна курица со страху поднялась выше старой березы и улетела в лес.
Потом пришла другая немецкая часть. Эти немцы вели себя поспокойнее, чувствовалось, что они тут остановились надолго. Во дворе Пашкиного дома разместилась радиостанция. Потом она перекочевала за околицу, поближе к лесу. А один радист так и остался жить у них на квартире. Ровно в час дня он заявлялся обедать. Немец никогда не опаздывал.
Радист, который поселился в Пашкином доме, был ничего. Не орал и не дрался. А вот Сеньке Федорову не повезло. У них остановился унтер-офицер. Высокий и злющий, как черт. Он в первый же день ни за что ни про что ударил Сеньку. Орал на Сенькину мать, заставил ее зарезать теленка. И всего сожрал сам. Пашкин немец тоже любил поесть, но не жадничал. Один раз, когда был в хорошем настроении, дал матери банку мясных консервов и полбуханки черствого хлеба.
Немец поставил кружку на стол, убрал сахар в жестяную коробку, галеты завернул в бумагу и все это спрятал в вещевой мешок. Потом застегнул мундир и, взглянув на часы, сказал:
— Пафка, Москва не есть капут. Пока еще не есть капут.
Голубые глаза немца ничего не выражают. Он уже не смотрит на Пашку. Встает со стула и идет к вешалке. Там на гвозде висят его пилотка и карабин. Надевает пилотку, вешает на плечо карабин дулом вниз — как охотник. Немец рослый и широкоплечий. Скрипят половицы, когда он идет к порогу.
Три дня назад офицер в черном кителе «с молниями» на петлицах собрал людей у сельсовета и заявил, что Москва захвачена. И еще спросил, есть ли вопросы. Вопросов не было, и сельчане молча разошлись по домам. Наврал офицер — Москва, оказывается, не захвачена. Вальтер, так звали немца, который поселился у Пашки, весь день сидит на радиостанции и знает, что творится на белом свете. Надо добежать до Сеньки и сообщить ему, что Москва наша, советская. Всем бы надо об этом рассказать, но Пашке некогда. У него есть одно дело...
— Ура! — негромко сказал Пашка, покосившись на дверь, которую только что прикрыл Вальтер.
— Как там батька? — вздохнула мать. — Под Москвой воевал...
— Не пустит их батя в Москву, — сказал Пашка. — Никто их туда не пустит...
— Дай-то бог...
В печи сварилась похлебка. Вода забурлила, пошла через край чугунка, зашипели угли. Пашка тянет носом вкусный мясной запах, смотрит на мать.
— Эх, тарелочку бы навернуть, — говорит он.
Мать достает чугунок, половником снимает красноватую накипь. Это суп для Вальтера. Он еще до конца не сварился, но Пашка рад и такому. Мать наливает в алюминиевую миску. Суп из консервов с жирными блестками, на дне тарелки виднеется кусочек мяса. Себе мать никогда не нальет. Хотя Вальтер и не заметит. Можно в суп воды плеснуть — и снова чугунок полный. Не хочет мать немецкого супа. А Пашка хочет. Давно он уже досыта не наедался. А брюху все равно чей суп, был бы наваристый.
