Часть 1.
УЧИТЕЛЬ МОЕГО УЧИТЕЛЯ
Все хорошее когда-нибудь кончается. Например, свежие, не гнилые объедки. Милостыня, брошенная щекастым недорослем, решившим спьяну покуражиться перед первой в жизни женщиной своей щедростью неслыханной. Или найдется все на той же помойке пара драных сандалий – отличные были сандалии, как сейчас помню. Все хорошее когда-нибудь кончается.
Когда меня учитель Дайр на помойке этой самой подобрал и в школу приволок, к дармовым питью-жратве, я был железно уверен, что это очень скоро кончится. Не кончилось. А уж когда мастер Дайр стал учить меня, как драться по-взаправдашнему, я и вовсе уверился, что скоро надоест ему новая игрушка. Теперь-то уж точно надоест. Опять ошибся. Спать ложусь – все на месте, утром глаза открою – ничего никуда не делось. Год прошел, другой на исходе – а оно все не кончается. Куда там – мастер меня со временем и вовсе усыновил. Негоже ведь, чтобы лучший ученик, имеющий право на звание мастера, краса и гордость школы, при одной кликухе щеголял, без имени родового. Когда я сам начну своих учеников бегом гонять, оно мне очень даже пригодится.
Это неправда, что к хорошему быстро привыкаешь. Я вот привыкал долго. Годами. И все-таки привык. Размяк. Расслабился. Уверился. Слишком уж долго хорошее не кончалось.
До того самого дня, когда в нашей школе появился высокородный Майон Тхиа.
Мастер Дайр, не в пример другим учителям, за богатенькими учениками не гонялся. Он мог себе это позволить: школа существовала за счет королевской казны. Понять не могу, что заставило учителя принять в школу избалованного, изнеженного, выхоленного наглеца. Тем более, что поздновато начинать всерьез в пятнадцать-то лет.
Я невзлюбил Тхиа с первого дня, с первой минуты – но неприязнь свою прятал тщательно. А вот Тхиа – дело другое. Он и сразу нос выше сосен задирал – а уж когда ему доброхоты во всех подробностях объяснили, кто я есть, кем я был и на какой свалке мне место, кабы не прихоть учителя…
Майон Тхиа был несметно богат и чудовищно родовит. Единственный наследник – и этим все сказано. И как он должен был стерпеть, что здесь он пока никто и зовут его никак? А право распоряжаться им принадлежит не только учителю – это само собой! – но и старшим ученикам, а главное – лучшему из них. Безродной твари. Крысе помоечной.
Он и не стерпел. Терпеть отныне приходилось мне. Никто из учеников со мной давно уже не связывался. Боялись. Да и по рангу не положено. Но к Майону Тхиа это не относилось.
Он ни разу не опустился до площадной брани. Речь его всегда оставалась благовоспитанной и даже чопорной. Ругань уравняла бы нас. Нет, он не опускался до моего уровня. Он разделывался со мной сверху – оттуда, с немыслимой высоты своей знатности и богатства.
Драться он еще не умел – зато отлично знал, куда надо ударить. Ударить словами. Он не выискивал у меня слабых мест в долгой беседе. Нет, он чуял, он попросту знал, что и как мне придется больнее всего – и говорил именно это. Небрежно, как бы походя. И вежливо улыбался. Всегда улыбался.
Вот эта самая улыбочка после очередного оскорбления меня в конце концов и доконала. Уже и не помню, что он мне такого сказанул в тот раз. К словам я начал понемногу привыкать, и сами по себе слова… да нет, мерзко было другое.
Высокородный господин Майон Тхиа смотрел на меня и улыбался. Сколько уже раз я видел эту его улыбку – но сегодня во мне что-то сломалось.
Я тоже посмотрел ему в лицо.
Ехидный прищур светлых глаз. Четкие, изящные, словно узкой кистью выведенные брови. Тонкий надменный нос. И улыбка, достойная уст молодого Бога, завидевшего опарыша в куче навоза. Неповторимо прекрасная в своем изгибе улыбка высокородного господина, уверенного в полной и нерушимой безнаказанности.
Я ударил прямо по этой улыбке – без замаха, коротко и страшно. Тхиа отлетел на добрых пару шагов и рухнул, даже не вскрикнув – нечем ему было кричать – а я рванулся к нему и поднял его ошалевшее от внезапной боли тело пинком. Поднял туда, где его уже ждал мой кулак. Туда, где я отплачу ему за все. Я, сирота. Я, тварь. Я, крыса помоечная. Я хлестал его наотмашь по высокородным привилегиям. Я дух вышибал из его несметного богатства. Я сворачивал челюсть его сытым, гладким, холеным речам, сокрушал в прах тяжелые фолианты с золотым тиснением и проламывал насквозь мягкие постельки, застланные шелковыми пуховичками. Я был не в себе, я был не собой – я был голодом и унижением, гнилыми лохмотьями и зуботычинами… и они не могли позволить их высокородию оскорблять себя.
Наверное, я бы убил его. Потому что хотел. И хотел, чтобы он знал, кто его убивает. Только потому он был еще в сознании. Ну, это ненадолго. Он лежал на каменных плитах двора, давясь и кашляя кровью, и я занес кулак в последний раз. И в последний раз посмотрел ему в лицо – чтобы запомнить, каким оно было и больше уже не будет.
Да, я посмотрел… и ничего не увидел. Ни прав, ни привилегий, ни древней родословной, ни казны несметной. Не было ничего. Был мальчишка. Сопляк. Новичок. Насмешник, неспособный пока еще дать мне сдачи… которого я только что избил с такой ошеломляющей жестокостью… я ведь и правда убить его хотел… а он не мог мне сопротивляться, совсем не мог, совсем… уж если никто из старших учеников не насмелился меня остановить – где ему… скорее мотылек даст оплеуху горной лавине.
