Так, как умел доставать поэт Пафнутьев, научиться невозможно. Удивительное дело: он был навязчивым, но не был противным. Может быть, я жестоко ошибаюсь и на самом деле все было совершенно иначе, но пусть на это безобидное создание не поднимались ни рука, ни нога не только участников литературного процесса и процесса обучения участию в этом процессе, но и самого отмороженного и злобного гопника.
– Брат, брат, а можно я тут с тобой посижу?..
– Брат, а давай я тебе стихи почитаю?..
– Сестра, сестра, послушай мое стихотворение…
Стихи он начинал читать неожиданно. Только предложил – и уже читает. Ясные, светло-прозрачные, как глаза самого Пафнутьева. Не все было слышно, читал он тихо, но упорно. Стихи, жившие в его голове, просились быть высказанными.
Обидеть поэта каждый может. И поэтов в Литературном институте было много, большую часть этих поэтов на самом деле хотелось как-нибудь обидеть, но они не доставали так, как Пафнуша, которого или не замечали, или аккуратно шикали на него, или, как, например, добрые девочки с первых парт, вежливо выслушивали. На самом деле стихи правда хотелось дослушать, но всегда они звучали так не вовремя, так не вовремя… Какие-то строчки сохранялись в памяти, я недавно забила в поиск его фамилию – пишет, он пишет, стихи выложены в Сети. Воцерковился, профессия связана с верой. С верой, с верой, и себе он верен. Светлое ты создание…
Чаще всего поэта Пафнутьева видели пьяным. Он учился на несколько курсов старше нас, так что там, где он пил, редко бывали мы. Но порой Пафнуша возникал и на наших веселых сборищах, поэт прозаику – лучший драматург.
Он не падал и не валялся, не участвовал в драках и дебошах; не носился с детскими воплями по коридорам, не лазил по пожарной лестнице и не гулял с нами по крыше; не пытался выйти в окно на лыжах и не выбрасывал огнетушителей на головы беспечных прохожих, чем грешили другие поэты.
Не просил. Кроме как почитать стихи и пообщаться, он ничего не просил. Наливали – пил.
В чем он ходил в теплое время года, я не помню, но в холодное – с осени до весны он всегда был в прямом черном пальто из драпа. Такие пальто носили в советские времена. Пальто еле сходилось на Пафнуше, но всегда было застегнуто, пусть даже и через одну пуговицу. Оно обтягивало фигуру плотного невысокого поэта. И шапка! Пафнуша ходил в круглой кроличьей ушанке, которая держалась только на самой маковке. И что ему грела – непонятно. Часто он ронял ее с головы, споткнувшись или столкнувшись с кем-нибудь. Но шапка неизменно поднималась с пола, куда бы ни укатилась, кем-нибудь отыскивалась, возвращалась поэту, хлоп – на месте!
Душа сжималась от того, какой он милый и какой ненужный. Как-то мы решили провести пару лекций в кафе через дорогу, поэтому, пока преподаватель не вошел в аудиторию, надо было грамотно проскочить по коридору, не нарваться на мадам из деканата. И тут – раз! – из-под лестницы появляется фигура в перепачканном побелкой пальто, светлые глаза пристально смотрят из-под круглого лба с прилипшими белыми волосенками. Невинная бороденка поповича, общая благостность.
Ну вот и стоп.
– Сестра, сестра, а ты Анну не видела?
Меня и нескольких девочек с нашего курса Пафнуша выделил себе для вопроса про Анну. В Анну он был влюблен. Анна училась с нами – добрая девочка с первых парт. Видела я Анну или нет, я часто не помнила, с моей козырной последней парты не всегда видно, кто там есть в первых рядах.
Отвечаю, что не знаю. Не верит. Действительно, как можно не видеть Анну?
– Да ты сходи сам посмотри, есть она или нет!
– Не могу.
– Понимаю. Мы пойдем?
– Сестра, сестра, я ее люблю.
– Это хорошо, это здорово. Нам идти надо, там Светлана Викторовна…
– Ну ты послушай…
И стихи. Без всякой подготовки стихи. Сестра и сестра оглядываются и мучаются, вот уже преподаватель прошел мимо, видел нас, теперь стыдно убегать с его лекции, спасибо тебе, добрый Пафнуша. Хоть ты и не ходячая совесть, но вот неловко теперь, из-за тебя неловко. И преподаватель видел.
– Мы на лекцию, идти надо, понимаешь?
– Хорошие стихи, хорошие, спасибо!
«Эх, чтоб тебя, Пафнуша…» – топ-топ-топ вверх по лестнице. Снова в аудитории. Вон Анна Пафнушина сидит. Сидит, твою-то мать…
Сидит Анна.
Анна эта, кажется, даже не подозревала о любви поэта. Хотя что мы знаем о жизни других? Может, подозревала, была наслышана от него самого – и точно так же стыдливо мучилась, выслушивала, укоряла себя за невозможность ответного чувства, стыдилась, что комический поэт влюбился именно в нее?
Чужой любви он тоже мешал. Сколько раз его гнали парочки, к которым он подходил с разговорами и стихами! Скольким хотелось его убить, только чтобы не ел время и не мотал нервы.
…Было начало лета. Веселый ветер влетал в раскрытые окна, раздувал шторы, у кого они были, а мы собрались в общежитии для того, чтобы совместно подготовиться к перезачету по истории Древнего Мира. Великая и ужасная Инна Андреевна Гвоздева, царица Хатшепсут с разложенными по плечам длинными волосами, в которых хранилась магия ее могущества, наставила двоек четверти курса. И вот кто завтра пересдаст этот зачет, тот будет допущен к экзаменам.
