В Пьембурге отмечали день героев, и по такому случаю скромная столица Зулулэнда, как бывало всегда в этот праздник, демонстрировала непростительное и безответственное веселье. Цвели и благоухали высаженные вдоль улиц деревья джакаранды, дома тонули за пышно распустившимися в садах азалиями, а на сотне флагштоков развевались знамена англичан и буров — символы бурской войны[1], позабыть о которой была не в силах ни одна сторона. Само соседство этих флагов друг с другом подтверждало все еще сохраняющуюся взаимную враждебность. Две белые общины отмечали свои исторические победы порознь и в разных частях города. На торжественной службе в англиканском соборе епископ Пьембурга напомнил своей необычно многочисленной сегодня пастве, что в прошлом англичане отстояли свободу от посягательств столь многих и разных ее врагов, как Наполеон, президент Крюгер[2], германский кайзер и Адольф Гитлер. В голландской реформистской церкви преподобный Шлахбалс призывал своих прихожан никогда не забывать о том, что именно англичане изобрели концентрационные лагеря, в которых во время бурской войны погибли двадцать пять тысяч женщин и детей-буров. Иными словами, празднование Дня героев предоставляло каждому желающему возможность позабыть о настоящем и разжечь в, себе ненависть, унаследованную от прошлого. Лишь зулусам запрещалось принимать участие в торжествах, — отчасти потому, что считалось, будто у них нет собственных героев, достойных таких почестей. Но главным образом по причине того что их участие в празднике, по всеобщему убеждению, привело бы лишь к усилению напряженности в отношениях между расами в городе.
По мнению комманданта Ван Хеердена, начальника пьембургской полиции, ежегодные торжества по случаю Дня героев были событием, достойным всяческого сожаления. Начальник полиции остался в Пьембурге одним из тех немногих африканеров[3], среди предков или отдаленных родственников которых были герои бурской войны. Английский солдат застрелил деда Ван Хеердена уже после окончания сражения под Паардебергом за то, что тот не подчинился приказу о прекращении огня. Учитывая это историческое обстоятельство, от Ван Хеердена каждый праздник ожидали речи на тему о героизме, которую он обычно произносил на митинге националистов, проходившем на стадионе «Воортреккер». На этот раз, однако, уже в качестве одного из высших должностных лиц города начальник полиции должен был присутствовать на торжественной церемонии в Парке первопоселенцев, где достойные сыны Альбиона называли очередную деревянную скамью именем одного из тех, кто пал во время зулусской войны[4], происходившей примерно на сотню лет раньше войны бурской.
В прошлом Ван Хеердену удавалось избегать подобных выступлений: обычно он ссылался на невозможность быть одновременно в двух местах. На сей раз город только что приобрел для своей полиции вертолет, и по этой причине отговорки комманданта не были приняты во внимание. Пока вертолет кружил над городом, коммандант, ненавидевший высоту едва ли не сильнее, чем публичные выступления, лихорадочно рылся в своих записях, пытаясь сообразить, о чем же он будет говорить, когда прилетит на место. Эти записи, однако, были набросаны им много лет тому назад, еще во времена кризиса в Конго[5], и, поскольку ими пользовались ежегодно, за прошедшее время сильно поистрепались, стали почти неразборчивыми, а их содержание утратило актуальность и производило уже несколько странное впечатление. На стадионе «Воортреккер», говоря о героизме, коммандант Ван Хеерден заверил собравшихся: граждане Пьембурга могут не сомневаться, что южноафриканская полиция готова не оставить камня на камне, лишь бы ничто не потревожило спокойную жизнь обитателей города. В Парке же первопоселенцев он красноречиво возмущался участью, постигшей изнасилованных в Конго монахинь. Поскольку, однако, выступавший непосредственно перед ним миссионер методистской церкви страстно призывал к гармонии в межрасовых отношениях, слушатели сочли, что речи начальника полиции недоставало хорошего вкуса.
И, наконец, в завершение этого хлопотного дня предстоял еще парад стражей порядка. Он должен был проходить на территории казарм конной полиции, и во время его проведения мэр города согласился вручить награду одному из констеблей, отмеченному за выдающуюся храбрость и преданность долгу.
— История с монахинями, о которой вы говорили, по-моему, довольно любопытная, — сказал мэр, когда вертолет оторвался от площадки в Парке первопоселенцев. — Я о них почти позабыл. Это же произошло где-то лет двенадцать назад, наверное?
— Я считаю, полезно время от времени напоминать себе, что нечто подобное может случиться и здесь, — ответил коммандант.
— Пожалуй. Странно, что кафры как будто бы специально охотятся за монашками. И что им в них так нравится?
— Возможно, то, что они девственницы, — предположил коммандант.
— Наверное, вы правы, — согласился мэр. — Надо будет сказать жене, она давно пыталась понять, в чем тут дело.
Под вертолетом проплывали крыши домов, ярко сверкавшие в лучах послеполуденного солнца. Построенная во времена расцвета Британской империи, крошечная столица Зулулэнда все еще несла на себе отпечаток былого великолепия. Над рыночной площадью возвышалось красное кирпичное здание мэрии и городского собрания, выстроенное в готическом стиле. Прямо напротив него стояло строгое классическое здание Верховного суда. Дальше, за железнодорожным вокзалом, располагался Форт-Рэйпир — прежде в нем размещался штаб английских войск, теперь же клиника для душевнобольных, но внешне здания форта совершенно не изменились. По огромному плацу, где могли бы маршировать до десяти тысяч солдат, теперь бродили пациенты больницы. Бывший дворец губернатора был превращен в педагогический колледж, и на его лужайках, где когда-то происходили великолепные приемы, теперь загорали студенты. По мнению Ван Хеердена, смотреть на все это было странно и грустно. Едва он задумался над тем, почему англичане с такой легкостью отказались от своей империи, как вертолет, зависнув над казармами полиции, пошел на снижение.
