– Приказ о временной легализации педерастии вступил в силу сегодня в шесть ноль-ноль, – говорил лейтенант Бабич, расхаживая перед личным составом и стараясь сохранить мягкость и привлекательность интонации. – Войсковые соединения в этот прекрасный воскресный день должны заменить ту массу разнополых отдыхающих, сектор которой временно отсутствует в наших российских городах по понятным причинам. Люди перестали радоваться. Это непорядок. И армия должна дать пример радости!
– Армия – друг народа! – сказал рядовой Фандейчев, редактор «Боевого листка».
– Правильно! – поддакнули остальные солдаты.
– Отсутствие отдыхающего населения – печаль не только социологов и психологов, это и печаль властей, которая не может нормально функционировать, когда парки для отдыха пустуют, а астрономические доходы от продажи кваса «Квас бочковой» и конфет-петушков проходят мимо государственной казны… Пожалуйста, расходимся для выполнения поставленной задачи!
Солдаты разошлись, попарно и разнополо взявшись за руки.
Оставшись один, лейтенант Бабич присел в тени на белокрашенный пенек в глубине изумрудного газона. Он остановил рукой полет золотого осеннего листика, потом выпустил его из пальцев, произнося:
– Лети, лист, лети!
У центрального входа в парк остановился желто-красный трамвай, похожий на осеннее яблоко. Группа молодых лейтенантов шумно щебеча, принялась высаживать тучного полковника Коновалова.
Его осторожно спустили на землю.
Он вскричал:
– Душно мне, как мне душно!
Молодежь замахала платочками трогательной белизны перед его лицом.
Полковника повели к качелям, усадили, упросили крепко держаться за веревки и стали осторожно раскачивать.
– Лечу! Лечу! – закричал полковник. – Молодые люди, смотрите, как высоко взлетается мне: к облакам, к солнцу и к звездам!
– Словно Гагарину! – кричала молодежь в уши полковника. – Словно Титову! Прижимайтесь щекой к пеньковой веревке, товарищ полковник!
– Есть прижиматься щекой к пеньке! – весело кричал полковник.
«Как преображает людей в лучшую сторону временная легализация педерастии, вступившая в силу нынче в шесть ноль-ноль!» – одобрительно подумал лейтенант Бабич.
Вскоре качели остановили.
Полковник Коновалов мирно достал вязанье и надел чепчик на вспотевшую плешь. Спицы, живо поблескивая в его пальцах, полетели, ладно поспевая одна за другой. В руках его с катастрофической скоростью стала расти шапочка, сопровождаемая сонным бормотаньем под нос:
– Вот она, моя мохнатая подружка старости! Ты одна верна мне… Так-то вот, молодые люди…
Вскоре он уснул в качелях. Вязанье с его колен сползло на землю, а молодые лейтенанты на цыпочках разбежались по парку.
Лишь один из них, а именно старший лейтенант Долгих, задержался недалеко от качелей, ибо был привлечен картиной сильно взволновавшей его временно педерастическое сердце.
Неподалеку от круглой беседки, в которой очарован думами, нежно льнул щекой к белой колонне редактор «Боевого листка» рядовой Фандейчев, остановился ефрейтор Терентьев.
Ефрейтор Терентьев был полон грации и смущенья. Самым волшебным образом маленькие заколки, словно крохотные лучики солнца, блистали в пальцах ефрейтора, словно он нынче закалывал волосы – чисто как дева поутру.
Лейтенант Долгих невольно влюбился, заряженный в шесть ноль-ноль на актуальную гомозековость.
Из дрогнувших рук старшего лейтенанта Долгих выскользнул передатчик, в котором тревожно бубнил голос:
– Тревожно бубнит голос! Тревожно бубнит голос!
– Господи! – всполошился Долгих. – Тревожно бубнит голос! Как некстати!
Терентьев тем временем поймал восторженный взгляд товарища. Щеки его пуще прежнего покраснели и одна заколка – а за ней и другая – упали на землю, блеснув, словно алмазные.
Лейтенант Долгих невольно сделал шаг вперед.
И в то же мгновенье Терентьев, словно сон, растаял. Лейтенант Долгих, посредством мастерской короткой перебежки, словно козлик-козочка, перебежал к тому месту, где только что был прелестный образ.
Проказник Терентьев был теперь от него метрах в пятидесяти.
Снова смутившись, Терентьев уронил две заколки и снова растаял в осеннем воздухе; и снова Долгих сделал короткую перебежку пригибаясь, и снова поднял две заколки.
И опять образ обольстительного товарища возник недалеко, и снова Долгих побежал по следу, и снова поднял две заколки…
Кокетливая эта игра длилась долго, пока лейтенант в изнеможеньи не застыл коленопреклоненный на газоне. Он протягивал вслед вечно исчезающему образу армейского товарища ладони, полные крохотных алмазных заколок, издававших столь ослепительный блеск, что он тут же поразил глаза рядовго Фандейчева.
Редактор «Боевого листка» вскричал в белоснежных беседках, поднеся руки к поверженным глазам и упал на скамейки почти что бездыханно.
Поэтическое перо, проштампованное казенной красной звездой, выпало из его безвольных рук и лежало рядом, задымившись… А сам лейтенант Долгих превратился в античный гипсовый памятник.
Бабич с восторгом подошел к новорожденному памятнику, который застыл рядом с гипсовым пионером..
Лишь радиопередатчик, свисающий с шеи влюбленного, напоминал, что причисленный отныне к мировой культуре старший лейтенант Долгих, еще недавно был просто боевым товарищем Бабича.
