Олег Акимов
Опороченное достоинство
«…Хлопцы! Хлопцы! Тай щоб тоби блыснуло! Ты бачишь, яка зараза! Хлопцы ходь суды! Швыдче! Швыдче кажу…!» — истошный крик повара заставил подскочить, и рвануть на камбуз.
Сорокалитровый бак был заполнен на две трети, и стоял на плите, готовый к подогреву. Холодный ещё. Вчерашний, очень наваристый и вкусный украинский борщ. Жора, вообще, готовит прекрасно, а уж борщ, — его гордость и «коронка».
Обескураженный и растерянный, он беспомощно оглядывался по сторонам, ожидая сочувствия и поддержки, со слезами на глазах повторяя: «Вот сука, шо наробила. Та, як–же ш так? Ты бачишь, шо …»
В баке с «наваристым» барахталась огромная крыса. Молча и упорно, как олимпиец. На голове, — капуста. На усах, — застывший жир. Вид измождённый и жалкий. Совсем не хищный. Измученный.
Под пристальным взглядом ненавидящих глаз она, понимая своё обреченное положение, и предвидя дальнейшую судьбу, тщетно пыталась зацепиться за металлическую стенку посудины. До спасительного верхнего края было высоко, и короткая, мокрая лапка всё время соскальзывала в янтарную жидкость.
На любом судне есть крысы. Они попадают сюда с берега по швартовным тросам или трапам, и вполне мирно сосуществуют с экипажем. Нет ничего особенного в таком «соседстве». Так было всегда, — от Колумба до наших дней. Мы избегаем встречи, хотя, и живём рядом. Уходим в море, и возвращаемся в родные порты вместе. Всё на судне общее, — для нас, и для них. И всё–таки, — мы вынужденно терпим друг друга. Такие вот, у нас «особые отношения».
— Ну, что, наелись супчику? — издевательски спросил подошедший на шум старший помощник, — Крышку надо закрывать, чтобы не лазила всякая гадость!
— Что делать–то, Леонид Степаныч? — горестно повернулся к нему повар.
— Что–что? Содержимое, — за борт. И «заряжай» новую похлёбку!
Эка невидаль, — крыса. Подумаешь, какие нежности!
Ну, всё! Хватит глазеть! Разошлись…
«Та, нет… Ще не всё…», — обиженно пробубнил Жора.
Дождавшись, когда старпом вышел, он решительно засучил рукава, и наливаясь злостью, склонился над баком, — «Ну! Як ты тут? Ходи–ка сюды… Зараз я тоби покажу… Похлёбку…».
Предчувствуя «зрелище не для слабонервных», часть любопытных поспешно удалилась. На камбузе осталось лишь несколько человек, — самых «униженных и оскорблённых», желающих сполна насладиться расправой.
— Давай Жора! Доставай! — пританцовывая от возбуждения, подзадоривали они раздосадованного повара…
* * *
…Она лежала в коридоре. Измазанная горчицей, и густо обсыпанная перцем, — «постарались» молодые кадеты–практиканты. Непомерно раздувшаяся, и вытянувшаяся, с оторванным и кровоточащим хвостом, раздавленными лапками и сплющенной головой. Ещё живая. Почти живая. На брюшке, но, поскольку была значительно «деформирована», всё же, — немного повёрнута бочком.
Замкнутый контур, — коридор, длиной двадцать метров. Ни отверстия, ни щёлочки, ни заслонки. Палуба, переборки, подволок. Люстры дневного света. Пожарный кран.
С двух сторон от неё стояли уставшие и довольные «венцы природы», улыбающиеся, отмщённые, и вполне удовлетворённые. Разомлевшие, и опьяневшие от издевательств шутники–насильники.
Рослый, спортивный и ладный электрик Ромка, поигрывая самодельным металлическим ключом — «мартышкой», на длинной метровой рукоятке, сделал шаг вперёд: «Ну что? Гоп–стоп, кончай её Семён?», — и расплылся в добродушной улыбке.
Молодёжь радостно закивала, подхватив популярную песню, —
— Кончай её, Рома! Кончай!
Роман сделал ещё один шаг, и взмахнул железякой.
… Убивать нужно сразу. Много раз уже правильно и мудро сказано о том, что не нужно делать из убийства забаву, развлечение, игру. Это, всё–таки, серьёзное дело, а, отнюдь, — не способ «разогнать скуку». Может быть потому, что не задумываемся, нарушая нравственные законы, мы часто и получаем, то, что имеем? Крыса… Ну и что, что крыса?
Раздавленное и изуродованное, сочащееся кровяной жижей существо, которое всего час назад барахталось в борще, вдруг метнулось навстречу Ромке и… Исчезло. На глазах у стоящих в коридоре «испарилось». Просто, — дематериализовалось.
С грохотом выпал ключ из руки Романа. Лица «экзекуторов» вытянулись. Глаза, округлились и застыли…
Она, скользнув по ботинку, нырнула в широченную штанину электрика. И, пока тот, в замешательстве соображал, что произошло, взлетела по ноге к самому сокровенному и оберегаемому, — лихому и задорному Ромкиному «мужскому достоинству». И в предсмертной судороге, намертво вгрызлась в него всей своей сплющенной головой с выломанными резцами.
…Ромка сидел на палубе, и смотрел в одну точку. Застывший взгляд. Глаза чуть вверх, и в сторону. Руками держал низ живота. Пальцы побелели от усилия, с которым он сжимал пах.
Он ничего не говорил, просто — глубоко и шумно дышал. Губы пересохли, и покрылись сухой белёсой коркой. Бледное лицо, крупные капли холодного пота на лбу. Большое липкое пятно крови появилось, и медленно растеклось по штанине.
Он ещё держал крысу. Там, — внутри. Двумя руками держал то, что от неё осталось. Онемев от ужаса и боли. Не шевелился. Не отвечал. Сидел, и, не моргая, смотрел на подволок. Чуть подёргивая головой.
