«Джулио, Джулио», слышит он отчаянные крики Регини, почти полностью заглушаемые громом волн, которые с дикой силой бьются о подножие скалы. И он видит, как его друг и почитаемый мастер далеко вытягивается из люка старой наблюдательной башни, сложив руки рупором у рта, чтобы перекричать буйство стихий, он видит его бледное, искаженное лицо на уровне глаз и выражение ужаса на этом лице. «Вверх, Джулио, вверх, не вниз!»
Он старается, напрягая все силы, но не может подняться выше, наоборот, он не может даже удержаться на своем месте и чувствует, как сила тяжести медленно тянет его вниз.
Он задирает голову вверх, его глаза заклинающе просверливают раскрытую пропасть неба. Облака подобно полчищам проносятся над ним, на самой разной высоте, причем они, постоянно изменяя свои формы, принимают то вид странных гримас, то диких зверей. «Если бы только пробилось солнце», постоянно вертится в его голове такое желание, «хоть один его луч с высот Олимпа, и я был бы спасен». Но солнца нигде не видно, дикая суматоха облаков изгнала и затенила его. Лишившись мужества, он чувствует, как он спускается вниз, все ниже к морю, как будто к ногам его подвешены гири. Когда он смотрит вниз, он видит, что девушки прицепились к ним. Каждую ногу обвили по меньшей мере трое, и все они трепыхаются, смеются и озорно визжат.
В отчаянии он пристально вглядывается в бушующее море, но там, все же, есть остров, прямо под ним. Это круглый остров из цветов, полностью и со всех сторон засыпанный цветами и плодами. Это могло бы быть спасением! Но странно, море, к которому он приближается все ближе, вдруг приобретает коричневатый цвет и пахнет теперь как кофе. Потому что – какой ужас – под покрытием из цветов выползает рука, костяная рука, и рука эта держит изящную чашку, которую она с оттопыренным пальцем погружает в кофейное море. И – его сердце хочет замереть – в этой жидкости плавают кости, глаза и ошметки тела. В этот момент женщина сбрасывает шляпу. Она обнажает свой череп, на котором приклеены только лишь несколько пучков волос. Она поворачивает свою сероватую рожу кверху, налившиеся кровью глаза, широкие ноздри, рот с острыми зубами, из которого свешивается длинный высунутый язык. И она охватывает свои вялые груди и трясет ими, поднимает высоко чашку, в которую он должен свалиться и каркает ужасным голосом: «Иди ко мне, Джулио, иди же!»
Он хочет закричать, открывает рот, но ужас превращает его горло в камень. Наконец, из глотки с трудом вырывается мучительный звук, с которым он просыпается. Его тело в поту. Действительно пахнет кофе. Невольно он издает стон. Уже целую неделю один и тот же сон, каждое утро! Это Брунелла виновата. Когда уже она, наконец, откажется от своего ужасного кофе. Или хотя бы пусть пьет его за закрытой дверью. Но она об этом не думает. Хотя он уже неоднократно напоминал ей. Вместо этого она открывает не только дверь кухни, но еще и дверь его спальни. Она делает это намеренно, чтобы эта вонь попала сюда. Она знает о мучениях, которые причиняет ему этим. Она наверняка подслушивала, услышала его крик. И теперь она довольна. Что за злобная старуха!
Бледный свет утра проникает сквозь жалюзи, бросает полосы на часть стены над дверной коробкой. С Корсо уже слышен шум часа пик, глухое шипение, из которого выделяются звуки автобусов и тяжелых грузовиков. Наверное, сейчас около восьми утра, вероятно, без четверти восемь. У него нет никакого желания подняться и посмотреть на будильник, он хочет подождать колокольный бой часов, который ему ненавистен. Тогда он сразу же поднимется, как каждое утро. До этого момента он начнет чувствовать свое тело. Первый зуд обращает на себя внимание. Неприятный как потоки муравьев, которые ползут по его ногам, вверх и вниз. В течение дня зуд от этих муравьев возрастет и перейдет в колющие или тянущие боли. Он это знает, так происходит уже давно – всегда одно и то же. Теперь у него есть уверенное чувство, что ноги – его ноги – согнуты в кровати. Но и это ему уже знакомо, это обман, фантомное ощущение, как называет это доктор. Тем не менее, он не может сдержаться, чтобы не полезть руками под простыню и не нащупать ноги, в ожидании, что они стоят прямо. Но они лежат, лежат плоские и неподвижные. Да и как могло бы быть иначе. Доносится звон колоколов Сан–Джесю, ближайшей иезуитской церкви. Он упирается кулаками рядом с верхней частью туловища и медленно садится на кровати. Потом он осторожно соскальзывает в кресло–коляску, которое стоит рядом с кроватью. На нем он катится в ванную. Умывальник установлен так, что кресло–коляска как раз помещается под ним. Так он может умываться самостоятельно, сидя, и этого ему достаточно. С бритьем он тоже справляется, хотя иногда и не без порезов. Сегодня он порезался над губой. Он задумчиво смотрит, как из тончайшей трещинки появляется капелька крови. Потом он рассматривает свое лицо. Глубокая линия ото рта до носа, утолщения на подбородке и щеках, которые всегда придавали его лицу что-то особенное. Большой нос, полный и широкий рот, с опущенными вниз уголками. Его глаза под кустистыми, темными бровями лежат глубоко в глазницах. Они смотрят на него из отражения в зеркале слабо, почти измученно. Длящиеся десятки лет нужда, боли, и изоляция создали выражение этого лица. Насколько же он усталый! Уже целую вечность, как он устал и все же продолжал идти дальше, вопреки искушению уйти самому, больше не сопротивляться, полностью сдаться. И, все же, он хочет думать, в глубине этих глаз, черных как уголь, все еще горит ледяной огонь, ураническая энергия, которая очаровывала его окружение с давних пор, которая придавала ему господство и власть над ними. Эта мощная энергия тоже помогла ему продержаться, закончить свой труд.
