О раболепии
«Ах, как хлеб стоял,
Раболепствуя,
Перед ветром, рвущим колосья ржи».
Александр Розенбаум
Раболепие — одна из самых отвратительных, мерзких, позорных черт человека. Казалось бы, это аксиома, не нуждающаяся в доказательстве. Однако…
Среди колоссального количества человеческих пороков, да и просто изъянов, — о, хвала Творцу! — раболепие, раболепность занимают отдельное место. Одни наивно полагают, что это даже некий атавизм, доставшийся человеку от тех далеких-далеких времен, когда самые сильные и дерзкие правили сонмищем людским, ныне высокомерно называемым племенем.
Другие утверждают, что свойство сие есть благоприобретенное, способствующее имманентному выживанию людской особи в социумах, весьма далеких от демократичной комфортности…
Третьи… Впрочем, третьих лучше вообще не слушать… Они всё, даже маломальский чих сводят к сексуальным отклонениям и извращениям…
Четвертые уверяют, что раболепие — одна из наиболее вычурных, но и широко распространенных страстей человеческих.
Есть, правда, еще и пятые, и шестые… Но на них уж и вовсе внимания обращать не следует…
Раболепие — явление сложное, можно даже сказать, громоздкое. В нем заключены подобострастное умиление и восхищение, — как это ни покажется странным, — собственным рабским положением. Глубокая униженность для раболепствующих — нормальное, привычное самоощущение своей натуры, а безропотная покорность стала их естеством.
Раболепие разносторонне, многогранно. Подобно граненому стакану — творению архитектора Мухиной и художника Малевича — оно имеет далеко не одну сторону-грань. Раболепие — это и подобострастье, и угодливость, заискивание, подхалимаж, холопство и лакейство, низкопоклонничество, самоуничиженность, холуйство и прислужничество, пресмыкательство и угодничество, льстивость и сервильность… Как видим, немного не достанет для полного соответствия стакану с его двадцатью гранями… «Разнообразны формы суеты…», — написал когда-то Евгений Евтушенко, пребывая в опале, потому как не проявил своевременно должного раболепия…
Напрасно думают, будто рабское состояние — примета, как сказал поэт, давно ушедших дней. В нынешнее время многие становятся рабами, — разумеется, не в физическом или юридическом смысле, а, скорее, в моральном. И участь сия настигает всякого, кто отрекся от свободы, беспрекословно и полностью передав свою волю в распоряжение другого субъекта социума, нарекая его — может, даже и неосознанно — господином, хозяином etc. Никакое действие — свое или чужое — раболепствующий человек не может себе представить без указки господина, и оттого всякое проявление самостоятельности тревожит, возмущает и раздражает его. Но это раболепство бытовое, обыденное…
Независимо от других людей раболепствующий чувствует молчаливый укор собственному ничтожному состоянию, и оттого такие люди вызывают его неукротимую, подспудную злобу и ненависть. Нет для раболепного ничего сладостнее, чем утвердиться еще раз во мнении, что все люди — рабы. В чем раболепный человек оказывается смел и инициативен, так это в повсеместном насаждении рабства. Подобная обуянная раболепием личность — «холоп» — составляет основной ингредиент верноподданного, обескураживающе бескорыстного в своей преданности.
Человеку, от природы обладающему свободной волей, в рабстве жить противоестественно. Следовательно, его, рабство, необходимо облагородить хотя бы своим чувством, сделав приемлемым и нормальным. Лишь раболепие, любовь к своему рабству спасает от смерти рабское «эго». Даже придумали этому явлению благозвучный эвфемизм — «стокгольмский синдром», для того, наверное, чтобы смягчить, приукрасить низменность и постыдность положения. Однако это уже ситуация экстремальная. О ней разговор должен вестись отдельный, и не на бытовом, «кухонном» уровне…
Но не будем вдаваться в крайности. Они, как известно из курса философии, кое-как освоенного на втором году обучения, сходятся. И в самых нежданных–негаданных точках пространства и времени, именуемых жизнью… Речь, в первую очередь, о раболепстве бытовом, повседневном, проявляемом если не сиюминутно и ежечасно, то уж не так и редко.
Что может быть хуже, омерзительнее, отвратнее, чем обыденное раболепие обычного человека?
Только подобострастье творца. Художника, писателя, скульптора, композитора, архитектора, режиссера… И не в бытовых, разумеется, ситуациях, а когда их талант, иногда и гений, направлен на реализацию угодничества, лакейства, заискивания… Это еще страшнее, потому как сила таланта, помноженная на раболепствующую жизненную позицию, подобно слабому яду — медленно, но верно — отравляет душу человека, который еще, возможно, не заражен сией отвратительной бациллой. Тиранические устремления творческой посредственности достойны даже большего искреннего уважения, чем талантливые низкопоклонство и угодничество одаренной личности. Квинтэссенция же художественного раболепства — пресмыкание перед власть имущими — теми, кто по определению должен быть слугой в социуме, где декларируется демократия.
Но есть ли что еще мерзостней раболепия творца?
Есть. Это раболепность журналиста. Потому как отравленное раболепием слово, да многажды тиражированное, вернее попадает в цель благодаря той массовости, которую сегодня обеспечивают современные масс-медиа…
