В тот год, когда Мари и Юнна совершили свое великое путешествие[1], Мари вдруг чрезвычайно заинтересовалась кладбищами. Куда бы они ни приезжали, она узнавала, где находилось кладбище, и не успокаивалась, пока не видела его. Юнна была удивлена, но смирилась с этой странной манией и думала, что, пожалуй, это пройдет, прошлый раз был музей восковых фигур, и этого хватило не очень надолго. Она послушно следовала за Мари по дорожке вверх и по дорожке вниз меж тихими ухоженными рядами гробниц, немного снимала то тут, то там, хотя, по правде говоря, Мари до этого не было дела, она предпочитала неподвижность, определенность. Было очень жарко.
— Разумеется, это красиво, — сделала было попытку Юнна, — но кладбище у нас дома гораздо красивее, а туда ты не ходишь.
— Нет, — ответила Мари, — там только те, кого мы знаем, те, что здесь — куда дальше от нас. — И она заговорила о другом.
Те могилы, что Мари искала, были заброшены и покрыты дикорастущей зеленью. Там Мари стояла подолгу, абсолютно удовлетворенная посреди всей этой неукротимой растительности, изображавшей джунгли на священной земле.
То было абсолютно такое же ощущение покоя, как на кладбище lie de Seine[2] — последнем клочке суши по направлению к Атлантическому океану, могилы, утонувшие в песке, который постоянно скапливался, и его тут же сдувало ветром; можно было еле-еле различить текст, который пытались уничтожить соленая вода и ветер.
— А Помпея? — предложила Юнна. — Там ведь целый город — одно-единственное сплошное кладбище? Совершенно пусто и бесстрастно.
— Нет, — возразила Мари, — вовсе не пусто. В Помпее кладбища есть повсюду.
Они приехали на Корсику.
Юнна спросила:
— Мы можем продолжить наш путь автобусом? Тогда не надо брать номер в гостинице на ночь.
Юнна некоторое время смотрела на Мари, а потом сказала:
— Ну ладно! Как хочешь! Пусть будет кладбище!
В номере отеля Мари попыталась объяснить:
— Это было ужасно. Ведь здесь их осталось гораздо больше, чем где бы то ни было!
Юнна сидела с картой и расписанием автобусов, разложенными перед ней на столе; она думала, составляла планы, а когда Мари повторила, что это было ужасно, она отбросила от себя бумаги и разразилась:
— Ужасно… ужасно! Оставь в покое мертвых и веди себя как человек! Будь спутницей!
— Извини! — сказала Мари. — Я не понимаю, что на меня находит!
И Юнна сказала:
— Надо просто подождать! Все будет хорошо.
Вечером Юнна снимала камерой на узкой улице городской окраины. Все окна и двери были из-за жары открыты настежь.
Свет заката отливал золотом и багрянцем. Юнна снимала играющих на улице детей. Они старались изо всех сил, пока не обнаружили, чем она занималась, и, утратив естественность, столпились вокруг нее, изображая паяцев.
— Ничего не выходит, — сказала она. — Как жаль! Такое прекрасное освещение!
Когда Юнна убирала «Конику» в футляр, к ней подошел маленький мальчик с рисунком в руке и спросил, нельзя ли его сфотографировать.
— Конечно, — ответила Юнна, пожелавшая быть доброй. — Я сниму тебя, пока ты рисуешь.
— Нет, — отказался мальчик. — Только картинку. — И поднес картинку к лицу Юнны. Картинка была нарисована толстым карандашом на листе картона, должно быть вырванного из какой-то упаковки, и казалась очень выразительной.
— Это могила, — объяснил мальчик.
Совершенно верно. Могила с крестом, венками и плачущими людьми. Интереснее всего был внизу поперечный разрез черной земли и гроб, в котором лежал кто-то, скалящий зубы. Юнна засняла картинку.
— Хорошо! — одобрил мальчик. — Теперь-то уж он точно никогда больше не поднимется наверх! Я хотел только узнать…
Какая-то женщина вышла на крыльцо и позвала мальчика.
— Иди в дом, — сказала она, — и кончай с этими вечными глупостями. — Повернувшись к Юнне и Мари, она продолжила: — Простите Томмазо, он всегда рисует одну и ту же картинку, а ведь случилось это уже год тому назад.
— Это был его отец? — спросила Мари.
— Нет, нет, это был его несчастный брат, его старший брат.
— И они были очень близки друг с другом?
— Вовсе нет, — ответила женщина, — Томмазо не любил его, ну ни капельки… Я не в силах понять этого ребенка.
Она загнала мальчика в дом; прежде чем он исчез, она повернулась и сказала:
— Теперь-то уж он точно никогда больше не поднимется наверх!
Они пошли назад через проулок; вечерний свет был по-прежнему ярко-багровым.
Мари медленно повторила:
— Теперь-то уж он точно никогда больше не поднимется наверх…
— У меня получился багровый свет, — сказала Юнна. — И его глаза поверх листа картона. Будет хорошо!
Они поехали дальше, в следующий город, и Юнна разложила карту города, чтобы найти кладбище.
— Тебе не надо искать его, — промолвила Мари. — Мне больше не интересно ходить туда.
— Как так? — спросила Юнна.
Однако Мари ответила, что, собственно, этого она не знает, просто чувствует, что это не нужно.
