Василькова Ирина Васильевна родилась в Люберцах. Выпускница Литературного института им А. М. Горького. Преподаватель литературы в московской Пироговской школе. Выпустила три сборника лирики. Постоянный автор “Нового мира”.
* *
*
Не твоя ли душа, птичкой кирпичногрудой
из травы посвистывая, дразнит лукавым оком?
Тяжелеет август, соседи гремят посудой,
с кухонь дачных тянет горячим яблочным соком.
Я плохой садовник, мама, — дичают твои аллеи,
ветви путаются — загустенье и запустенье.
Эту срезать и ту пора бы, да нет — жалею
корявую, полумертвую — вдруг растенье
весной очнется, свирепым нальется медом,
набрякнет цветами, ягодами, нагонит сладость,
оплетется пчел ликующим хороводом,
а мне — и радость.
Твоей бы решимости, мама, — секатор на изготовку,
вырезать лишнее — все на золу сгодится!
Но всех приголублю — дохлый укроп, морковку,
а сад в упадке — даже яблоко не родится.
Не смотри так пристально, кирпичногрудая птица, —
крестиком на воротах свою оставляю метку,
чтобы Тот, Кому садом земным придется распорядиться,
пожалел меня, как жалеют сухую ветку.
* *
*
1
В разветвленном пространстве живучек, хвощей, плющей
не таким линейным видится ход вещей —
эликсиром жизни, бьющим из глубины,
их воздушные плети, ползучие корни полным-полны.
Отгулял мороз, опалив ветки сухим огнем, —
выжег розовые кусты, прихватил яблони, но и в нем
не нашлось управы на мелкий и цепкий сброд —
свищет шквал живой сквозь запущенный огород.
Сорнячок никчемный, ничейный, сам себе голова —
голубым накрапом тронутая трава,
примитив, наив, простодушный пустой глазок —
но насосы стеблей качают подземный сок,
но канатные мышцы вьются, напряжены, —
в них гудит и бесится жадный угар весны.
Никакого профиту с цепкости этих жил —
ни стручка, ни яблочка — один только чистый пыл,
закругленная длительность, чудный круговорот,
где на месте время стоит, не сбавляя ход,
и цветочные стрелки выбрасывает на ходу…
2
Помнишь дурочку Герду в таком волшебном саду?
Там вовне, за оградой, — сырость, старость, зима,
а внутри — веселая флора, зеленая кутерьма.
Нет, бежит на север, спасать дружка от холодных чар!
Я же — вектор обратный, ибо мир так фатально стар,
что слукавит запросто, любезно укажет путь,
но не дастникому, никого, никудавернуть…
Пусть холодная плоть его тянет последний срок —
расступись у ног, изумрудной крови поток,
подхватите меня — барвинок, вьюнок, бобы,
я приму ваш вызов, свирепый азарт борьбы
нежных тел со временем, страстную наготу
и в суглинки оврагов ползучей травой врасту.
* *
*
Нырну, утону — и никаких оваций! —
пробью поверхностное натяжение, уйду под воду
и в иных измерениях буду запросто обживаться,
по-свойски подмигивая любопытствующему народу.
Верткие рыбы, желтые, как синицы,
обступят меня, лупоглазые, — о’кей, ребятки!
Глупые осьминоги скосят любезные лица
ко мне — мерси, соседи, но я в порядке!
Я в полном порядке — меня не достанет буря,
я сольюсь с придонным песком и сосущим илом,
я найду себя в новой плоти и в новой шкуре —
не в том обличье унылом,
в котором столько лет провела у моря,
честно заслуженных радостей ожидая, —
и уже не жду, а в новом лучусь просторе,
змея подводная — новая, гибкая, молодая.
* *
*
Татьяне Бек.
Этот нордический твой прищур,
злой и прямой, как удар поддых,
не соблазняет небесных дур,
резвых цесарочек молодых.
Но зазвучишь как эсхилов хор —
странница с выпрямленной спиной —
ты для природных своих сестер,
честно приперченных сединой.
Кудри и копья — стальной отлив,
возраст свободы, лихая смесь.
Из-под спартанских твоих олив
ужас могучий гремит, как жесть.
Шквалом озоновым вздернут пух —
морок словесный, узор пустой, —
и, замирая, ликую вслух
над шлемоблещущей красотой.
Феодосия
Черные водоросли распластываются по дну,
напряженно ловя акустику дальнего шторма.
Барражирует ласточка, брюхом брея волну,
на морскую прогулку решившись в поисках корма.
Над вскипающей памятью туча встает стеной,
обломки кораблекрушения за спиной,
не взлетай, подруга, останься, побудь со мной —
эти медные пряди
заслоняют вспухающий горизонт.
Наливается бурей великий Понт,
ветер ломает хлипкий парижский зонт
и слоится в листах тетради.
Мураши песка, несомого воздухом, бегут по ногам.
Смылись пляжники, дельфины ушли к другим берегам,
даже чаячий истончился гам —
и лишь мы с тобою,
с жизнью, висящей на волоске,
с недоправленной рукописью в рюкзаке,
увязая в береговом песке,
рвем вдоль прибоя.
А над скопищем мифов, рифов,
устричных банок, колючих звезд
однозначным подарком, исчерпывающим ответом
вдруг встает из воды тройной семицветный мост
и в сетчатку бьет сумасшедшим спектральным светом.
* *
*
Новорусский глянец чужих надгробий
и гламурных роз смоляные пятна…
Из пространства призраков и подобий
мне тебя уже не вернуть обратно.
Не гляди доверчивой Эвридикой —
каменеет глина, гордясь трофеем.
Над холмом зеленым стою с гвоздикой
рядом с горьким, оглохшим, седым Орфеем.
Сколько слез ни вылей — все будет мелко,
под лопаткой горит ледяное жало.
…И душа твоя кладбищенской белкой
мне легко дорогу перебежала.
* *
*
В новом пейзаже звучишь, как в другом регистре.
Перебой, пауза — белое солнце тлеет,
робкая музыка выжидает, подобно искре,
