АДСОН ДЕ МОНТЬЕР-АН-ДЕР
"НОВЫЕ ЗАПИСКИ О ГАЛЛАХ"
ПРЕДИСЛОВИЕ
Мои неуклюжие и, как говорят, запутанные познания в истории, тем более внушающие подозрения, что речь идет о таком далеком, смутном и чужеродном для меня периоде, как время последних Каролингов (X в.) , на первый взгляд запрещают мне выступать с предисловием к нижеследующему сочинению. Ведь по роду своих занятий я - философ, то есть потерянный для истории человек, ибо принадлежу к сонмищу молодых бородачей, заведомо чуждых исторической конкретике, так как с того момента, как Сократ убедился в своем незнании, мы стали стремиться к нему, культивировать "docta ignorantia" как истинные "idiota", агностицировать реальность, заниматься её немой, меонической субстанциональностью, отчего все события для нас - это тени, проложенные ноуменом наискосок от нашего сознания. История же...я все чаще думаю, что она - это только ветер. Не было случая, когда бы он ни дул; нет мгновения, когда он не старил бы нас; при этом иногда он совершенно незаметен, так тихо и крадучись проходит куда то стороной. В другую пору ветер может разъяриться, взвыть и помчаться, все сокрушая на своем пути, уносясь тем быстрее, чем сильнее мы старимся. В таком случае он проносится мимо нас словно экспресс, меняя десятый век и двадцатый, и тысячелетия мелькают, словно окна вагонов; тогда нам хочется ухватиться за него, остановить его, сесть в него и помчаться вместе с ним, но он без нас уходит куда то очень далеко, выскальзывая из рук. Потому что это только воздух, пустота. Ветер приходит ниоткуда и в никуда исчезает; он есть, но словно бы и нет его. Такова для нас чувственная реальность. В пустой арлекинаде истории мы всегда смотрим сквозь исторические факты - так бесплотен ветер - а не на них, пытаясь постигнуть её неподатливую суть, подменяя кричащую ярмарочность бытия безумием неоплатонического безмолвия, пребывая вне эмпирии, а значит и вне Империи. В этом смысле мы всегда остаемся вне истории... хоть и входим в неё иногда. "Hoc tantum dixisse sufficiat"[1].
Итак, автор публикуемой мною исторической хроники - отец Адсон [2] , в 968 - 990гг. аббат монастыря Монтьер-ан-Дер ( в современной Франции - департамент Верхняя Марна ), который при жизни и ещё в течение нескольких столетий после своей смерти для очень многих людей являлся "lumen lucernae super statuam candelabri" [3]. Отец Кальме в своей "Церковной и мирской истории Лотарингии" добавляет, что Адсон был одним из самых благочестивых людей своего времени. Отмечу ещё , что авторы "Литературоведения Франции" говорят, что в изучении как Священного Писания, так и внецерковной литературы - античной и современной - он преуспел в такой степени, какую вообще позволяла его эпоха. Таким образом Адсон являлся крупнейшим авторитетом и как знаток и живой носитель глубины христианской истины - за ним укрепилась слава ;"реформатора" ; он привносил в монастыри, дотоле снедаемые некрозом симонии и "кумовства" вкус к беспримесности и жертвенности религиозного долга - и как непререкаемый эрудит в области всего того по-настоящему прогрессивного, что как ладанное достояние человечество источило из красоты души своей. Итак, общения и дружбы с Адсоном искали самые знатные и талантливые люди на территории развалившейся Империи Карла Великого - Аббон Флерийский, Адальберон Реймский, Герберт Орильякский (Сильвестр II), Герберга (супруга Людовика Заморского), Оттон II, Оттон III ученые, архиепископы, короли и императоры.
Однако, мы не до конца представляем себе причины такой почтительности, такого уважения, которые снискал он в себе, тем более удивительного на фоне того, что на исторической сцена Адсон - фигура почти совершенно не заметная : родившийся в начале столетия, он до 968 года был простым монахом в монастыре, затерявшемся где-то в лесах между Нейстрией и Лотарингией. На мой взгляд неоднозначность личности Адсона заложена уже в его имени. Точнее - в именах. Первое из них, имя, которое он получил от рождения - Адсон, и восходит оно к латинскому "assono", что означает "откликаться", "отвечать на голос". Я думаю сейчас, что его жизнь - это далекое эхо, возвращающееся из глубоких и запутанных ущелий человеческой культуры, отзвук голосов - всех песен, всех чаяний, всей тишины и всей свежести, что звучат во всех нас где-то на той грани бессознательного, где индивидуальное уже перестает существовать. Это единство Адсона с наследием многочисленных поколений и заложено в первом его имени. Под вторым же - Hermiricus - он был известен только в родном для него монастыре Люксейль, этой columbarium (голубятне), заботливо разведенной в 590 г. святым голубем из Ирландии Колумбаном на месте усыпальницы прежнего Римского величия, обращенного в прах Аттилой - то есть на месте другого колумбария. Адсон провел в Люксейль годы своего отрочества и юности, постигая там азы христианского подвига и стиль языка Пиндара. Монастырь этот являлся одним из знаменитейших аббатств Европы [4]. Когда Меровинги были в расцвете своего могущества, и сердцами и душами франков повелевал мудрый король Дагоберт, Люксейль возглавил Вальберт (625г.) - ещё недавно герой военных кампаний, а ныне - рыцарь подвижнической жизни, пустынник и мистик. Пусть он не обладал полнотой тех качеств, которые, как истинный сын Ирландии воспитал в себе св. Колумбан - щедрость интеллектуального блеска и образованности, а также тиранический, доходящий до фанатизма пафос христианской искренности - но тот исключительный организаторский опыт, который он приобрел на плацдарме бесконечных войн в мирском мире собственничества, позволил ему настолько блестяще руководить общиной, что при Вальберте аббатство поднялось на невиданную до сих пор высоту славы и величия; Люксейль стал главным монастырем в Европе, подлинным светочем в абрисном, мозаичном мире раннего христианства. Сюда, ища наставнической помощи, приходили те, кто сами по своему долгу должны были нести пастве свет воспитательности. Как говорит историк монастыря L.Ecrement [5]."Франция, Германия и Италия были населены монахами, аббатами и прелатами, вышедшими из Люксейль". При св. Вальберте общая численность общины достигла девяти сотен ! Но сколь великолепно все было тогда, столь печально складывались дела у аббатства в первой половине десятого века, свидетелем чего был молодой Адсон; вещественное запустение и нравственное оскудевание - так можно было бы охарактеризовать текущую жизнь аббатства. Дело в том, что норманны, или "пираты", как их именует Рихер, агрессия которых активизировалась ещё в правление Карла Великого, к десятому веку, в момент критичной ослабленности королевской власти во Франции, которая, казалось, вновь возвращается к эпохе правления майордомов (здесь - герцогов, графов) и ленивых, усталых, нищих духом королей - безнаказанно бесчинствовали на землях священной Галлии, предаваясь без устали разорению, хищничеству и мародерству, ведь как ещё можно было назвать это упоительное стремление как Гог и Магог шакальничать над телом обескровленной внутренними распрями Франции ? И вот, в 888г. они буквально смели Люксейль с лица Вогезов, оставляя после своего побоища горстку уцелевших, трепещущих монахов, нашедших приют в немногих сбереженных строениях. Этот разрушительный рейд норманнов, усугубленный вылазками венгров, надолго обратил монастырь в пустыню, навсегда лишив его того несравненного блеска, который ему придавали Колумбан и Вальберт. До сих пор единственное представление о той атмосфере, которой была окружена в Люксейль юная, чуткая душа Адсона, воспитывавшегося здесь в первой трети Х века, состояло в том, что, как писал тот же Ecrement, "аббатство стало почти пустынным; монастырь молчал, так как не раздавалось более ни молитв, ни звуков псалмов, и все, чем наполнен был храм - это горем и унынием. В 948г. здесь жило лишь шестнадцать монахов, и далее, на всем протяжении Х столетия это число никогда не превышало тридцати" [6]. Причиной таких упрощенных взглядов было то, что ни каких документов, составивших бы более отчетливую картину уклада и нравов Люксейль в ту эпоху, у нас до сих пор не было, и о жизни аббатства при последних Каролингах нам приходилось судить только из косвенных источников. В этом смысле тот труд Адсона, который ныне публикуется впервые, во многом призван восполнить пробелы в том числе и в истории этого знаменитого аббатства. Пока же, комментируя слова Ecrement, замечу, что в той тишине запустения, которую они, правда, преувеличено описуют, молодой Адсон конечно же по-особому должен был воспринимать те истории, которые ему рассказывали об опустошительных набегах язычников, и вот уже легенды, которые он слышал о множестве народов, запертых Александром Македонским на краю земли народов,которые,отгороженные от мира Дербентской стеной,однажды должны были вырваться из заточения и заполонить своей непотребностью все Божье Царство эти легенды приобретали реальность, становились неотделимы от действительности и её ужасающих фактов.
