Все знают, с какой неслыханной резкостью отвергал Ницше христианство. Например: «Кто выкажет сегодня хоть малейшее колебание в своем отношении к христианству, тому я не протяну и мизинца. Здесь возможна лишь одна позиция: безусловное „Нет“» (XVI, 408)[1].
Ницше не устает разоблачать христианство, переходя от негодования к презрению, от спокойного исследования к язвительному памфлету. С удивительной изобретательностью он меняет точки зрения, рассматривая христианские реалии со всех сторон и раздевая их донага. Он усвоил мотивы всех своих предшественников в этой борьбе и положил начало новой войне против христианства — войне небывало радикальной и до конца осознанной.
Зная об этой пламенной вражде, внимательный читатель Ницше не раз встанет в тупик перед некоторыми его высказываниями, на первый взгляд никак не совместимыми с антихристианством. Ницше случается говорить о христианстве так: «Это лучший кусок идеальной жизни, какой мне по-настоящему довелось узнать: я устремился вслед за ним чуть не с пеленок и, думаю, никогда не предавал его в сердце своем» («Письмо к Гасту», 21.7.81). Он может одобрительно высказываться и о воздействии Библии: «Неизменное благоговение перед Библией, сохраняющееся в Европе, в общем, и по сей день, — это, пожалуй, лучший образчик культуры и утончения нравов, каким Европа обязана христианству…» (VII, 249). Более того, Ницше, отпрыск священнических семей по линии обоих родителей, видит в совершенном христианине «благороднейший из человеческих типов», с какими ему приходилось сталкиваться: «Я почитаю за честь, что происхожу из рода, в котором принимали свое христианство всерьез во всех отношениях» (XIV, 358).
Словом, если мы решим перебрать все высказывания Ницше о христианских предметах по отдельности, будь то о «священнослужителе» или о «Церкви», мы натолкнемся на подобные трудносовместимые оценки; правда, отрицательные оценки будут в таком подавляющем большинстве, что положительные просто трудно будет заметить.
Так, священников он называет «коварными карликами», «паразитическим типом человека», «миропомазанными клеветниками», «ядовитыми пауками на древе жизни», «самыми ловкими из сознательных лицемеров», — и вдруг неожиданный панегирик «в честь благородных священнических натур»: «Народ тысячу раз прав в своей неизменной любви к людям этого типа: к кротким, простым и серьезным, целомудренным священникам, которые принадлежат к нему и выходят из него, но выходят как посвященные, избранные, обрекшие себя на жертву ради него; и перед ними он может безнаказанно излить свое сердце…» (V, 287–288). К известным священническим типам он выказывает чуть ли не робкое уважение; именно христианство, полагает он, «отчеканило самые, пожалуй, тонкие лица в человеческом обществе: лица, несущие на себе печать высокой и наивысшей католической духовности… Человеческий облик достигает здесь той всепроникающей одухотворенности, какая возникает в результате постоянного прилива и отлива двух родов счастья (чувства своей власти и чувства самоотречения)… здесь царит то благородное пренебрежение к хрупкости нашего тела и нашего счастья, какое бывает у прирожденных солдат… Властная красота и утонченность облика князей Церкви во все времена служила для народа подтверждением истинности Церкви…» (IV, 59–60). Иезуитов Ницше, как известно, особенно склонен поносить, однако не без восхищения пишет он о том, «какой подвиг самопреодоления возлагает на себя буквально каждый иезуит: ибо та облегченная жизненная практика, которую проповедуют иезуитские учебники, предназначается отнюдь не для них самих, а лишь для мирян» (II, 77).
Церковь для Ницше — смертельный враг всего благородного на земле. Она отстаивает рабские ценности, она стремится растоптать всякое величие в человеке, она — союз больных, она — злокозненная фальшивомонетчица. Однако и тут он не может отказать ей в своем уважении как к особого рода власти: «Всякая Церковь есть прежде всего институт власти, обеспечивающий высшее положении духовно одаренным людям; она настолько верует в могущество духовности, что отказывается от всех более грубых средств насилия, и уже по одному этому Церковь при всех обстоятельствах более благородное учреждение, нежели государство» (V, 308). Размышляя об истоках могущества католической церкви, Ницше приходит к заключению, что она черпает свою силу «в тех, до сих пор еще многочисленных, священнических натурах», которые добровольно «делают свою жизнь исполненной трудностей, а тем самым и глубокого смысла» (II, 76). Потому и борьбу против Церкви он одобряет отнюдь не во всех случаях: «Борьба против Церкви означает помимо всего прочего также и сопротивление натур более низких, самодовольных, наивных и поверхностных против господства более глубоких, более тяжелых и осмотрительных, а потому и более злых и подозрительных людей, мучимых непрестанным сомнением относительно ценности бытия и собственной своей ценности…» (V, 286).
Примеров подобных противоречивых оценок и толкований можно привести еще много; важно другое: чтобы понять Ницше в целом, необходимо понять эти его противоречия, ибо они не случайны. В поисках разумного и верного истолкования двойственного отношения Ницше к христианству попытаемся подойти к проблеме вот с какой стороны.
