— Вы кто? — спросил я его.
Он ответил с легкой грустью в голосе:
— Разве я знаю, кто я? Я слишком похож на тебя, чтобы настаивать на самостоятельном значении своего личного «я». Я еще не знаю, кто я. Но надеюсь, скоро буду знать. А кто ты?
— Джек Питерс. Твой создатель.
— Бог?
— Откуда тебе известно о боге? Бога нет. И кроме того, разве я похож на бога?
— А кто же ты? — допытывался он.
— Твой создатель.
— Отец?
В его голосе прозвучал оттенок неуверенности.
— В прямом смысле, нет. В переносном — да. Ты не рожден. Ты создан, как создаются…
Я не нашел в себе сил, чтобы закончить начатую фразу. Ведь я хотел ему сказать: «Ты создан, как создаются вещи». Мне стало жалко его. Он был так обидчив, так самолюбив.
— Отец, — сказал он ласково. — Отец, — повторил он это так странно звучавшее в его устах слово. — Отец…
Самой интонацией, модуляцией своего голоса он вложил в это слово столько непосредственного и глубокого чувства, что мне стало не по себе.
— Суди сам, как я могу быть твоим отцом? — сказал я. — Ты выглядишь моим ровесником.
— Брат? — спросил он.
— Нет, — ответил я.
— А кто?
Я оставил его вопрос без ответа. Не мог же я ему сказать, что я конструктор, изобретатель, изобретший его.
— Приятель, друг? — спросил он.
— Возможно, когда-нибудь мы станем друзьями, — сказал я.
Но возможно ли это, в самом деле? Я все еще смотрел на него, как на вещь, правда, разумную вещь, но все же вещь.
— Не довольно ли на сегодня? Ты, наверное, устал? Отдохни. Осмотрись. Завтра я приду к тебе.
Он, по-видимому, не хотел, чтобы я уходил от него. Ему претило одиночество.
— Отец! — звал он меня. — Отец…
Я обучал его видеть мир. Мне хотелось добиться, чтобы он видел вещи более остро и свежо, чем видят обыкновенные люди, чуточку утомленные тем, что окружает их с детства.
У него не было ни детства, ни юности. Он сразу стал взрослым.
Я клал на стол яблоко.
— Что это за предмет? — спрашивал я его.
Он ответил, как ответил бы Сезанн, Петров-Водкин или великие фламандцы, если бы они могли вложить в слова всю объемную мощь, силу и мудрость своего живописного видения. Он рассказывал мне о том, что открывал его глаз, погружаясь в яблоко, в его мягкую округлость, в его свежесть и аромат.
Обучая его, я обучался и сам.
— Отец… — Он все-таки называл меня так. — Отец, не находишь ли ты, что природа мудра и искусна.
Я не поправлял его, не говорил ему, что я не отец. Я объяснял.
— Яблоко создано не только природой, но и садовником. Садовник затратил не меньше усилий, чем природа.
Он слушал. Слушал не без удовольствия. Ведь он самто не имел никакого отношения к природе.
Я учил его слушать и учился сам. Шепот дождевых капель, падающих в траву. Музыкальное биение весеннего ручья, ломающего звенящие льдинки. Голос кукушки, сливающей протяжные тающие звуки с зарей. Свист иволги. Рокот и стон рояля… Он вбирал в себя мир и впитывал все, что его окружало.
— Учитель, — спрашивал он, — скажи, а что такое человек? Почему он появился на Земле? Откуда пришел и куда идет?
— Ты сам должен ответить на эти вопросы. Учись думать…
Многие его вопросы ставили меня в тупик. Я был всего-навсего инженером-биологом, создателем думающих объектов, а он задавал такие вопросы, на которые мог бы ответить только философ.
Помню, как я принес ему знаменитый роман Александра Дюма «Три мушкетера».
Он начал читать с конца. Я подумал, что это объясняется крайней его рассеянностью. Но я ошибся.
— Я читаю с конца, — сказал он, — потому что в конце ищу начало.
— Не проще ли, — спросил я, — искать начало на первой странице книги?
Ответил он не сразу.
— А что такое начало, учитель, и что такое конец? Разве каждая вещь не бесконечна?
Я растерялся еще больше. Уж не шутит ли он, не смеется ли надо мной? Он был всегда так логичен, так строг и точен в обращении со словом.
— Ладно, — сказал я, — Оставим эту тему на будущее. Твой разум еще не настолько окреп, чтобы мы могли вести споры на столь отвлеченную тему. Как спал?
— Спал, как всегда, крепко.
— Какие видел сны?
— Видел во сне свое прошлое.
— У тебя нет прошлого, дорогой. Я же от тебя никогда этого не скрывал. Ты возник в тот день, в тот час, который был обозначен в графике работы моей лаборатории.
— Нет, у меня есть прошлое, — настаивал он. — Я его вижу во сне.
— Что же ты видишь? — спросил я. — Будь добр, расскажи.
— Мне снится, — сказал он, мечтательно глядя вдаль, — река, на берегу которой я провел свое детство. Тропа снится. Она теряется в лесу. Мои братишки и сестренки играли со мной в жмурки. Я помню, как мне завязали глаза платком. Мир вдруг исчез. Из темноты слышались веселые смеющиеся голоса. Я кружился на месте, протягивая руки, чтобы кого-нибудь схватить. Потом я сорвал платок с глаз. Солнце ослепило меня. Чудесный мир открылся. Гора. Прозрачная синь лесной речки. Птичьи голоса… Это было у меня, правда? Что ты молчишь? Не отбирай этого у меня.
В этот раз он был чем-то возбужден.
— Отец, — спросил он, — к тебе часто возвращается прошлое?
— Прошлое не может возвращаться… Время необратимо.
— Ты не понял меня, учитель. Я говорю о воспоминаниях. Вчера меня весь вечер томили воспоминания. В юношеские годы, когда я был студентом, я встретил девушку. Ее звали Мери… Мери Остен. Какой чудесный голос у нее был! Она пела… Мы встречались с ней в большом саду. Иногда она опаздывала. Ты понимаешь, учитель, как билось в эти мгновения сердце? Она появлялась вдруг, как из небытия, всегда с той стороны, откуда я ее не ждал. Но однажды она не пришла. Я стоял и ждал. Сердце билось учащенно. Я ждал, когда пространство расступится и выпустит ее из своих цепких объятий. Но она не появилась. Только к концу дня я узнал, что она попала в больницу. Через месяц она умерла. Я до спхнор не могу понять этого слова — «смерть»… Что ты смотришь на меня так? Ты не веришь, что это было? Но это было. Было! Понимаешь? Не отбирай этого у меня.