Розовые, румяные ватрушки, рогалики, присыпанные сахарной пудрой, дразнились выглядывающими из под неё алыми капельками повидла. Маленькие круглые пирожные, с нахальными красными вишенками, на шапочках из взбитых сливок, аппетитно красовались на фарфоровом блюде, посреди стола, накрытого белой праздничной скатертью. Акакий Петрович сладко улыбался, наливая крепкий ароматный чай в большие фарфоровые чашки из стоящего тут же на столе пузатого самовара:
— Ты кушай, Настенька, кушай, угощайся, не тушуйся. Марьюшка в отъезде до завтра, а барышня… барышня, никак, спит?
— Спит Акакий Петрович, только что уснула — набегалась за день, умаялась, сначала ни в какую не хотела спать…
— Ну, вот и славно! Вот и славно, ты угощайся, не стесняйся. Вот посидим с тобой почаевничаем…
Слащавая улыбка хозяина и липкий, пронизывающий взгляд настораживали. Акакий Петрович приближался, мягко ступая, точно кошка, которая крадется за добычей. Настя попятилась.
— Ну, куда же ты, птичка, сядь за стол со мной, выпей чайку, или ты меня боишься?
— Ничего я не боюсь! — Настя решительно откинула косу за плечо, рванула на себя стул и, усевшись поудобнее, впилась зубами в белоснежный сахарный бочок рогалика. Акакий Петрович замер. Дрожь нетерпения пробегала по его телу.
— Ты чайку, чайку попробуй. Знатный чаек.
— А чего сами-то? — отхлебнув большой глоток из чашки, Настя вопросительно уставилась на хозяина, — сами то чего чаю не пьете?
— Так сейчас, сейчас, голубка, — хозяин уселся на стул рядом и пододвинул к себе чашку. Взгляд его маленьких, заплывших жиром глазок, стал настолько откровенным, что у Насти больше не осталось сомнений в его намерениях. Хозяйка, его жена, вернется не раньше завтрашнего утра, его дочь, за которой она ходит уже полгода, спит на втором этаже, а слуг нигде не видать. Настя отодвинула чашку и встала:
— Вы простите, Акакий Петрович, не судите строго, негоже прислуге с хозяином чаи распивать, — она решительно пошла к двери и дернула за ручку. Дверь была заперта. Акакий Петрович расхохотался:
— Ну что ты, голубка, куда торопишься, мы ведь с тобой толком и не поговорили, ну куда ты…
В один прыжок Акакий Петрович оказался возле неё. Толстыми короткими пальцами, ухватив за ворот блузы, он подтянул её к себе и, обхватив руками таллию, поволок к диванчику:
— Вот так, вот так, милая, я так давно ждал этого, ну ты же знала, признайся, ты видела, что очень, очень мне нравишься, и ты же понимала, что без рекомендаций в приличную семью тебя вряд ли бы взяли, и если я пригласил тебя сюда…
Настя не могла сосредоточиться на словах хозяина. Он придавил её всем телом к дивану его руки, казалось, были везде. Спасения не было. Неприятное горячее дыхание у её уха вызывало отвращение. Собрав все силы, она ногой оттолкнула Акакия Петровича и вскочила. Со страшным грохотом он, перевернув стулья и этажерку, упал навзничь и замер в углу. Гробовая тишина тянулась, казалось, вечность. Настя на цыпочках подошла к хозяину. Акакий Петрович лежал на спине с закрытыми глазами. Она дотронулась до его плеча:
— Акакий Петрович… Акакий Петрович! — Настя заплакала. Хозяин не подавал признаков жизни. Ужасающие мысли проносились в её голове. Она никогда не докажет, что защищалась, да и что её слова, слова сироты, против семьи Акакия Петровича. Её обязательно посадят в тюрьму, и никто, никто её уже не спасет. Она его убила! Что она скажет хозяйке, как она могла оставить сиротой свою воспитанницу!
Мозг лихорадочно просчитывал ситуацию. Ей остается только бежать. Сейчас почти двенадцать ночи. Через четыре часа придет Митька, — поваренок, который топит печи на кухне и чистит овощи. Нет сомнения, что он тут же поднимет шум и позовет полицию. Надо бежать прямо сейчас.
Дрожа, как осиновый лист Настя дотронулась до пиджака убитого. Она с детства до смерти боялась покойников. Когда умерла бабушка, она всю ночь просидела на порожке дома, потому, что боялась остаться в доме один на один с умершей. Дрожь не унималась, страх и появившееся легкое головокружение вызывали тошноту. Нащупав в кармане хозяина ключ и открыв двери, Настя кинулась наверх, в свою комнату. Рядом за стенкою мирно посапывала малышка. Если повезет, она не проснется до самого утра. Наспех собрав саквояж с вещами, она кинулась к выходу. Оставив вещи в прихожей, Настя тихонько заглянула в гостиную. Акакий Петрович по-прежнему лежал без движения на полу. У неё продолжала кружиться голова. Она нащупала ручку саквояжа и выбежала на улицу. Ночные улицы были тускло освещены редкими фонарями. Куда идти? Еще год назад она жила с бабушкой на Никитской. Бабушки теперь нет на свете. Дом ушел за долги, она в свои девятнадцать совершенно одна, пригретая семьей Акакия Петровича и назначенная ходить за его дочкой, из жалости и в память о её бабушке, некогда знаменитой оперной певице. Она бежала по городу. Головокружение усиливалось, пришлось замедлить шаг. Глаза слипались. Верно, хозяин что-то подсыпал в чашку с чаем. Шатаясь, словно пьяная, она налетела на высокого мужчину в длинном плаще и шляпе, собиравшегося свернуть за угол. Земля, словно в тысячи раз умножив силу притяжения, привлекла к себе её тело, фонарь заслепил вверху, высоко, прямо над лицом. Странная мысль пришла ей в голову: «Дождик…какой теплый дождик…»
