Состав несколько раз дернулся и пошел. Колеса не спеша отсчитывали стыки рельсов.
— Вот и тронулись.
— Да, уже едем, — поправил очки Турусов.
— Плетемся! — буркнул Радецкий. — Накладная у тебя, образованный?
— Да.
— Так что же мы все-таки тянем, и куда?
— Груз «ТПСБ-1785» и др.», — медленно и внятно прочел Турусов.
— Эта галиматья мне известна, я тебя как человека знающего спросил! Без сокращения как оно называется?
Турусов пожал плечами.
— Тьфу! Тоже мне профессор! А куда?
— Говорили, что конечный пункт известен машинисту.
— Машинисту?! Так сходи спроси его!
— Но вы же понимаете, что к нему не пройти. — Турусов снова поправил съехавшие на нос очки в роговой оправе.
Радецкий скривил губы и отвернулся к окну. Достал папиросу, размял ее толстыми когтистыми пальцами и загнал в уголок рта под унылые горьковские усы. Чиркнул спичкой и затянулся.
— Ну, если ты, студент, ни хрена не знаешь, то, видать, никто этого не знает тоже. А это к лучшему. Ты-то сам чего в сопровождающие поперся?
— Да так… с друзьями старыми разошелся во взглядах…
— Бежишь?
— В общем, да.
— А что, могут поймать и пришить?
— Что вы, нет!
— Странно. Тогда зачем драпать? Вот я — понятное дело. За мной хвосты тянутся, хоть я и не украл, и не завалил никого. А ведь уже двенадцать лет на маршрутах! А какая у меня любовь была!!! У тебя новой сотенной нет?
— Что?
— Сторублевки новенькой, чтоб хрустела, нет у тебя?
— А… нет…
— Жаль. Моя старая истерлась вся, вот-вот рассыплется. Ладно, покажу.
Радецкий вытянул из кармана ватника блокнот, достал свернутую сторублевку, которая действительно была ветхой и протертой, развернул ее и вытащил оттуда фотографию три на четыре белобрысой девчонки.
— Вот какой она тогда была! Ни разу сотку не менял. Самая дорогая мне память. Только надо, видать, новую раздобыть, чтоб Валюху в нее заворачивать. Эх, я б на такую девку и тыщерублевки не пожалел, если б была такая деньжища!
— Да, любовь это прекрасно… — почти шепотом проговорил Турусов.
— Ох, не люблю я эти сюсюканья интеллигентские! Извини, конечно, но любовь — это не только ночи в шалашах и зажиманья при луне! Это и по морде, если заслужила. А они все этого заслуживают, все подряд! Я Валюху чем чаще лупил, помню, тем любил больше. И она не обижалась, сама говорила, что любая баба этого заслуживает. Эх, и умница была, а всего-то семнадцать ей тогда стукнуло. Мужики так рано не умнеют.
Турусов хотел спать, но первым заговорить об этом было как-то неудобно. Кроме того, он не хотел перебивать несущиеся как горные реки размышления Радецкого. Слушать его тоже не хотелось, поэтому приходилось смотреть в окно и ждать, когда же придет время расстилания коек, когда же несколько протяжных зевков закроют родник жизненного опыта, обильно бьющий из прошлого Радецкого.
Ждать пришлось около часа. Радецкий вдруг замолчал и почесал затылок.
— Где у нас аптечка?! — словно сам себя спросил он. — Надо бы стрептоцида пожевать, а то каждое утро горло саднит.
Исполнив свое желание, он спокойно устроился на нижней койке купе для сопровождающих. Турусов забрался на верхнюю.
— Эй, студент, высоты не боишься? Голова не кружится? — негромко, улыбаясь сквозь зевоту, спросил Радецкий.
Турусов так долго искал что ответить, что, в конце концов, отвечать было уже поздно: снизу донесся самоуверенный храп напарника.
Разбудило их утром ржание. Открыв глаза, Турусов обомлел и поднял голову — вместо ящиков в грузовой части вагона стояли кони — три крепких скакуна. В углу было навалено сено. Пахло скотным двором, но запах не раздражал. Турусов глянул вниз на Радецкого. Тот сидел в ватных штанах и майке на своей полке, молча уставившись на лошадей.
— Кто отвечать будет? — наконец как-то заторможено произнес он. — Первый раз такое. Издевается что ли кто?! Ящики сняли, понятно. Но это зачем?
— Это не наш вагон… — удивленно прошептал Турусов, его глаза прищурились за очками. — У нас на выходе сто двенадцатый номер стоял, а тут ноль тринадцать нарисовано. И занавески розовые, а там белые были.
— Ну и черт с ним! — Радецкий встал и сплюнул на грязный пол. — Вонища! А если сдохнут, то вообще задохнемся. И чего они мне так в моем голубом и безоблачном нравились?!
— Лошадь — символ свободы, — сказал Турусов.
— Чушь! — зевнул Радецкий. — Цыганщина. Лошадь — это скачки и хорошая колбаса сырого копчения. Это я уже понял. Кстати, студент, историю могу про лошадей рассказать, занятная история. С батей моим произошла.
Турусов спрыгнул с верхней полки и сел рядом с напарником, напустив на себя внимательный вид.
— Это после войны, в пятидесятых было. Батя мой, сокол сталинской закалки, приехал прокурором в один шахтерский городок неподалеку от Донецка. Бродил, изучал вверенное ему хозяйство, во всем копался и вдруг — бах!!! — узнает, что в наше время, в век технической революции на одной шахте при вывозе угля из штолен используются лошади. Представь себе: двадцать лошадей или как ты там брякнул — двадцать символов свободы пашут под землей. Ну, батя огорчился, даже не то слово — возмутился сразу. По начальству шахты шорох навел. Говорит — убирайте коней из шахты, нечего животных мучать, не для того они созданы. А те не соглашаются. Далеко тогда батя добрался, до ЦК республики дошел и добился-таки своего. Привез в городок бумагу с распоряжением в трехдневный срок лошадей поднять на поверхность. А тут ему как раз путевку. Мол, приехал на новое место, не отдохнув от старого. Дело в общем было сделано, оставил он все под контроль заместителю и на отдых. Возвращается через месяц загорелый, довольный. Сразу про лошадей спрашивает, мол, куда их пристроили. А ему отвечают: как подняли, так и на мясокомбинат увезли, колбасу из них вкусную делать. Нельзя было их наверх поднимать. А так, после долгих лет темноты яркое солнце увидели и ослепли враз. Человек, если из долгой темноты резко на свет выйдет, тоже сразу ослепнет. Ох и ругался тогда батя, я от него раньше и слов таких не слыхал. Ругался дня три, а потом молчал месяц. Мрачным ходил. Ясное дело — не боролся бы он за то, чтобы лошади ясный свет увидели, жили бы еще клячи, хоть в темноте, да сытые. Ладно, жрать пора нам.
