Матери моей, бедной женщине, обманутой, как все мы, большевиками.
Наш президент — величайшая бестия. До величайшего беса ему оставалось всего ничего, не случись событий, которые поставили на его карьере большой восклицательный знак, а наша жизнь превратилась в многоточие с вопросом. Все у нас вроде было, всем он нас снабдил, а чего-то недоставало, самой малости, без чего не вьют гнезда птицы, а зверье не обзаводится потомством.
Прежний наш лидер, Молочков Альберт Григорьевич, туповатая совковая скотинка-партаппаратчик, пороху не сотворил. Его восхождение на Старую площадь ничем не отличалось от заурядного похода скалолазов к вершине: все повязаны одной веревкой, всем на ней висеть в случае срыва одного либо тянуть последнего ледащего до крайней точки подъема. Не будь этой веревки, он бы маму родную продал по сходной цене, поэтому не продавал, этим гордился, за что срамил про себя прежних своих товарищей по партии, забывших о веревке.
В какое время, в какой стране живем, чем живы, если сын родной готов мать родную порадовать. «Мама, а я тебя, любимая, хорошо продал», — сокрушался Альберт Григорьевич наедине с собой, зато вместе с нами он продавал или перепродавал, не думая о веревке, все мало-мальски годное на продажу.
В комнате покойного о веревке не говорят. А покойник у нас случился самый настоящий, и с этого момента основные события заспешили вокруг нас, как в забытом ныне фильме «Моя бедная, любимая мать», откуда пришла к нам «Марекьяра». Возвращается в дом родной сын, а верный пес сбесился. Пристрелили.
Гости съезжались в «Бабуин», уютный коммерческий ресторанчик, где все мы собрались в отдельном кабинете за эстрадой. У нас вполне приличный офис на улице Готвальда, откупленный по дешевке через мэрию еще Альбертом Григорьевичем, им обставленный диванами, креслами, столами и шкафами в стиле современного делового дизайна, с четкими инвентарными номерами на тыльниках и штампами: «Собственность ХОЗУ ЦК КПСС». В офисе текла обычная рутинная работа, слегка подлакированная визитами зарубежных дельцов, а мозговая велась в «Бабуине», принадлежавшем нашей фирме «Олед»; в кабинете за эстрадной ровно шесть кресел, по числу главкомов фирмы. Гостей и девочек в святое место не пускали. В кабинете всегда покойно. Через двойные двери и антишумовую облицовку не слышен оркестр, а если захочется нашему боссу немного веселья, достаточно щелкнуть тумблером, и пятнадцативаттные колонки взорвутся хрипло голосом звезды «Бабуина» Лелика Сурина: «…А у меня все схвачено, за все везде заплачено!»
Нынче всем нам не до песен, у нас покойник. Пристрелили Нюму Четырботского, верного пса нашего президента. Кто пристрелил, за что пусть милиция разбирается. Мы знаем, но молчим. Скорбь осталась на кладбище, там и помянули неплановой чаркой Нюму, в «Бабуин» приехали только близкие убиенного: сам президент, разумеется, главбух, главюр, главпотех, главэконом — светлая голова Федя Званский по кличке «Главпальто» — и Боба Мосюк на приставном стуле. Пустует кресло исполнительного директора Нюмы Четырботского, в нем сиротливо белеет салфетка, и вопрос решается важный: кто займет это кресло, какая предстоит подвижка в руководстве «Оледа». Уж не Боба, конечно, Мосюк, сбоку припека, пустое место, введенный в святая святых «Оледа» волей самого президента. Хотя, как взглянуть на Бобу, наш президент дерьма не держит: любит Боба по всякому поводу затевать спор. Дебет от кредита не отличает, депозит от аккредитива, а послушать — вылитый Карл Маркс с теорией прибавочной стоимости. И с заведомой глупостью. Тут скорее всего Боба при рождении плана что шлепок акушерки по заднице младенца. Рожает, скажем, Главпальто идею, выношенный план, тужится терпеливо, а Боба уже на приставном стуле подпрыгивает, рвется замочить всю операцию на корню. Воды из его уст при этом обильные. А наш президент следит за секундной стрелкой своего «Лонжина». В начале шестого круга он жестом Бобу заткнет и всех нас по очереди опросит. Цари шутов не зря держали. Шут — фигура опасная: что дозволено Юпитеру, то дозволено шуту.
Вот и сейчас Боба готов доказать, какой Нюма мудак, додумался перейти дорожку Шамилю из «Габриэлы» без нашего на то ведома с целью собственного обогащения.
Мы жалеем Нюму так, как жалеем Бобу: дурак — это надолго. Президенту жаль своего исполнительного директора чисто по-человечески. Многое знал о своем патроне Наум Свиридович Четырботский, из многих финансовых ям вытаскивал силой своего коммерческого таланта. А из какой грязи денежки фирме отмывал, Коза Ностре не снилось. Наш совковый бизнес — постфактум самой коммунистической политики, наглой и вороватой, где все с ног на голову: не обгадишься, не подмоешься, в храм избранных не войдешь. А все мы, президент особенно, хотели туда. Ехали как-то он, Наум Свиридович и главбух из банка. Первые двое в светлом настроении, удачные проценты под кредит выбили, главбух — как всегда, мрачная могила, пыхтит на заднем сиденье, к звукам в объемистом животе прислушивается, портит общее настроение. Высадили его у «Кировской», где он жил, проветрили салон и покатили дальше по Страстному бульвару. Тяготит нашего президента главбух своей немотой и мрачностью, но он скорее сам в могилу ляжет, чем расстанется со своим главбухом, гузкой своей, или пятнышко неуважения посадит на его персону. Кто такой главбух в нынешнем коммерческом совке? Это служитель морга, отмывающий покойника до пристойной кондиции, наряжающий его для всеобщего обозрения. Прости, Господи, нас, грешных, не мы грешим, обстоятельства подвигают. А жить хочется, налоги исправно готовы платить, но такие нам всюду препоны то от волосана Рыжкова, то от речистого Темурывокоманды, то тот обгадился, то этот замывается в Москве-реке, а катить бы независимо по бульвару в боссовской машине и не думать, кого в отместку охмурить, а радоваться светлому дню…
