ИВАН ГРОМОВ
НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ВРЕМЕНИ
ПРЕДИСЛОВИЕ ПУБЛИКАТОРА.
У меня хранится его архив: много листов исписанной от руки фиолетовыми чернилами, реже - химическим карандашом, бумаги: отрывки, наброски, черновики, разрозненные перебеленные главы, никак не связанные между собой. Плюс к тому - дневники за много лет, аккуратные черные и серые тетрадки, открытки, географические карты, листочек отрывного календаря (7 августа 191(?) года. Успенский пост. Меню: холодник постный, кашка с грибною подливкой, пирожки с черникою. Долгота дня 14 ч. 46 м.), вырезки из газет и прочий сопутствующий творчеству материал. Все это умещалось в большой картонной коробке и досталось мне, как всегда бывает в подобных случаях, стечением неожиданных обстоятельств. Коробку эту с бумагами тогда еще совершенно неизвестного мне человека - Ивана Ивановича Громова - я легкомысленно притащил домой, совершенно не подозревая, как свяжут они меня, как будут требовать голоса - через меня - пожелтевшие листочки, исписанные чужим мелким почерком. Теперь я понимаю, что поступил неосмотрительно, впустив его к себе. Он принес с собою много боли и страдания богатой человеческой души, искореженной нелепицами жизни. Но он был предельно откровенен со мной и стал близок мне. Я, как мог, отблагодарил его за откровенность: рассортировал его дневники и привел их в порядок. Попытался сложить книжечку из уцелевших обрывков прозы, но в этом не преуспел: все, кроме одной маленькой повести, рассыпалось на куски. В бесчисленных вариантах это были фрагменты романа, который он, как исполинскую постройку, возводил всю жизнь: подкапливал знания, прописывал отдельные узлы, продумывал биографии героев, добывал подробные карты брусиловского наступления 1916-го года и старой Москвы. Отмеченные на плане Москвы 1913 года маршруты главного героя романа, Андрея Одинцова, довольно есте- ственным образом проводят нас по адресам, хорошо знакомым самому писателю. Роман, хотел того автор или нет, вышел автобиографичным, и следовательно, Андрей Одинцов должен был рассказать обо всем, что случилось с писателем и что отпечаталось в сердце, до конца жизни побуждая его к рассказу о пережитом. Поэтому Андрей Одинцов, как я полагаю, должен был бы четырнадцатилетним подростком из села Поповы Пруды Тверской губернии бежать в Петербург, оказаться продавцом в магазине готового платья П.А.Голубина, выучиться, получить диплом сельского учителя, вернуться на родину со страстным желанием учить детей, но вместо этого почти тотчас же уйти на войну, попасть в школу прапорщиков, в Москву, здесь безумно влюбиться, с образом возлюбленной в сердце отправиться на фронт, угодить в самое пекло летнего наступления 1916 года, пройти молотилку гражданской войны, то ли плен, то ли службу у Махно, командование эскадроном красной кавалерии, чтобы осенью 1922-го, нищим студентом правового отделения факультета общественных наук МГУ, встретить возлюбленную на Тверском бульваре и убедиться, что минувшие годы делают их любовь роковым образом невозможной, хотя оба жили ожиданием этой встречи. Ужас неузнавания запечатлевается в его сердце, он понимает, что должен спастись, снова выдержать неимоверную муку жизни, грызущее разочарование фронтовика, ржавую селедку, пшенку, одиноче-ство - но уже без надежды на то, что где-то любимая ждет его. Наконец, он должен был бы рассказать о неистовой жажде творчества, жажде слова, которым хотел бы поведать о себе русский романтик, родившийся, чтобы прожить жизнь ярко, посвятив ее людям... Этого не произошло. Что-то не получилось. Роман, с фантастическим упорством создававшийся несколько десятилетий, то ли не был дописан, то ли, будучи законченным, почти тотчас же был уничтожен. Дочь писателя рассказала мне, что, почувствовав клешню смерти в желудке, он поехал на родину, в Кимры, и там в доме матери сжег переписанные женою набело главы романа. Андрей Одинцов так ничего и не сказал нам. Писатель убил своего героя и вскоре после этого умер сам. Несостоявшийся талант - явление не менее таинственное, чем талант, реализовавший себя. Есть воистину драматическая загадка в том, почему призванный не осуществил свое призвание. В случае с Громовым многое можно было бы списать на "эпоху", на "обстоятельства", если бы в дневниках его не было записи, прочитав которую, невольно чувствуешь благоговение перед Судьбой, которую ни задобрить, ни обмануть, ни избежать... "...Полдюжины рассказов, четыре с половиной главы "романа", около полсотни стихов и куча всяких набросков. Охватило желание предать все это огню, да раздумал: после жалеть буду. Но знаю - рано ли, поздно ли, но сожгу. Так же, как в октябре 918 года. Тогда я давал себе обещание - не писать, не браться за перо больше. Да не могу. Тянет, манит оно, проклятое. И так ведь лет с 13-ти, с 12-ти даже. Если б не разменивать рубля на гривеннички, если б все помыслы не уходили на поиски хлеба-денег-хлеба - может, и вышло б что-нибудь путное. В Бежецке, у Тольсака, есть три рукописи моих с 918 года. Гиблые они, конечно..." Что потрясающе? Что написано это в 1922 году 28-летним, полным еще сил человеком, прошедшим сквозь огонь двух войн, полным нетерпеливых замыслов, написано за тридцать два года до того, когда он же, смертельно больной, сжигал в печке материнского дома свой роман. Он что же, такой конец предвидел? Да не мог он предвидеть, как не мог предвидеть, что будет в его жизни еще одна война и что он уцелеет в ней, и не растеряет роман, а побывав и на фронте, и в Новосибирске на строительстве оборонного комбината номер 179, в конце-концов окажется снова в Москве, в своем неразбомбленном доме и вновь возьмется за дело, которое озаряло смыслом всю его жизнь. Удивительнее всего, что после аллегорического самоубийства в Кимрах, когда писатель уничтожил своего двойника, он написал еще одну маленькую повесть. Это - последний бой смерти, последняя попытка прорвать барьер надвигающейся немоты. Здесь и загадка, и разгадка небольшого повествования, созданного за несколько оставшихся писателю для жизни месяцев 1954 года. Иван Иванович Громов - убежденный пессимист. Таким сделала его жизнь, развеяв романтические надежды юности, таким сделало его писательство, ношу которого ему едва-едва по силам было нести сквозь плотное, стылое, лютое время. Но Громов ни разу не соврал, не сфальшивил, не искусился радостями и почетом "писательской жизни" в богатой кислородом пене литературного официоза. Он умер совершенно безвестным, не- уклонно и сурово доделав до конца посильный ему труд. Свой надрыв он унес с собой, а нам оставил только странное повествование о превратностях жизни и судьбы, которое позволило ему, наконец, смиренно отдаться потоку времени и уйти "скромно и незаметно", как уходили отцы и деды. Само время являлось ему в своем наивысшем качестве, в качестве неподвижности, вечности, которые человеком воспринимаются как счастье. Об этом свидетельствует стихотворение, написанное тридцатилетним Иваном Громовым во время путешествия с молодою женой на Кавказ в сентябре 1924 года:
