На перекрестке времени - [2]

Мы пошли вдоль ручья... Так бывает лишь в книжках из детства. Но мы правда пошли, наблюдая биение вод В узком каменном русле, наблюдая Игры потока с солнцем и тенью листвы, Наблюдая круговорот Кузнечиков и стрекоз в траве у воды, В кустах шиповника краснеющего. Так бывает лишь в детстве. Так бывает лишь там, где времени нет. Но и здесь нету времени, правда: Только день, проносящий стрекоз над водой, Да ночь, сырая и темная, как колодец, Куда никогда не заглянет Луна.

Может статься, что к старости Иван Иванович позабыл и об этом неподвижном, как в детстве, времени, и об этом стихотворении, но оно сохранилось в его дневнике, почему я и думаю иногда, что дневник - это, возможно, единственная книга, которую в действительности пишет писатель. А если, скажем, повесть неожиданно прерывает писание дневника - то, значит, она сама становится дневником, в котором человек исповедуется, в каждом слове которого он шифрует себя, надеясь, конечно, быть все же разгаданным и прочитанным при помощи неизвестного кода к неизвестному шифру - хоть когда-нибудь.

Василий ГОЛОВАНОВ

1.

Они вселились перед Рождеством. Позже я стал считать это время незадолго до их переезда и сразу же после него - самым светлым в своей жизни. Я был новым, чистым, пустым гулким домом в тихом переулке огромного города, я считал себя прекрасным, я готовился к достойной меня будущности. Если бы вы только могли представить, как упоительны были те несколько недель, когда, повинуясь вкусу хозяина, буквально на глазах преображались мои комнаты, убирались окна, и люди восхищались мною, искренне веруя, что именно здесь, в моих стенах, суждено сбыться их счастью. Помню, как завезли мебель: как вкопанные, стали у подъезда мохнатые, в пушистом инее, битюги, и два мужика терпеливо стали перетаскивать в комнаты стулья, шкафы и столики, специально купленные в магазине на Тверской для меблировки спальни. Как принесли старое, расплывчатых форм трюмо с мутными благородными зеркалами и тяжелый, как камень, письменный стол, и черный рояль с гулким медным нутром, и книжный шкаф, по застекленным дверцам которого пущен был узор в виде стеблей диковинных растений, чем-то напоминавший узор перил на моем балконе, по прихоти архитектора распустившихся флорой позднего, умирающего модерна. В коридорах еще пахло воском натертых полов, свежими обоями, наклеенными на газеты с сообщениями о новом наступлении и новых военных поражениях, но Анфиса, прислуга, поселившаяся в первом этаже в комнатке возле кухни, сразу начала топить - и комнаты с каждым днем напитывались теплом, обрастали уютом новой обстановки. Позднее я убедился, что каждому дано довольствоваться малым, и все эти салфеточки, ширмы с павлином, чернильницы в виде черепахи, часы с пастушками вовсе не были необходимы. Но ощущение уюта, со строгим вкусом и любовью организованного комфорта - потом навсегда утраченное - до сих пор сладко манит меня. Не раз заезжал сам Александр Александрович. Порывисто взбегал по лестнице, проходил по комнатам, уверенно стуча каблучками, и в угловой оглядывался: - Тэк-с...

Ему так приятен был ход перемен! Здесь уже обрисовывался кабинет, рядом библиотека, детская, спальня. Завершенность наступила, когда привезли книги. Хозяин сразу же распечатал несколько обернутых плотной желтой бумагой пачек и заложил в фундамент будущей библиотеки словарь Брокгауза. В день переезда, несмотря на внезапную ростепель, Анфиса впервые развела в гостиной огонь в камине. У его открытой плитчатой пасти, переливающейся синими угольями, накрыли стол. Из кухни густо пахло бульоном, горячими пирожками, уткой, печеными яблоками, жареной картошкой. К обеду прибыли. Александр Александрович по-царски распахивал двери, Наталья Андреевна восхищенно ахала, друг семьи Ефремов, который бывал потом каждую субботу, прятал в бороде улыбку и заинтересованно взглядывал по сторонам. В кабинете он не выдержал и, взглянув на уютнейший зеленый абажур, сердечно обнял хозяина: - Хорошо, Сашенька, очень хорошо... К столу вывели приодетого и причесанного Павлика. Открыли шампанское: - С новосельем! Ночью Александр Александрович с какой-то особой нежностью обнимал жену: все сбылось, сбылось! Жаль, что сбылось поздновато... Он думал о том, что если бы приобрел собственный дом пять, семь лет назад - то, конечно, добился бы большего. Ведь собственный дом - это не только крыша над головой, это психология. Это сила, уверенность, спокойствие и свобода. Капитал, наконец. Он дорожил своей славой радикального адвоката, но мечтал о состоятельной клиентуре. Он верил, что эта клиентура придет - теперь, когда его жизнь мечена знаком процветания... Сознание того, что на дворе тьма, туман, снежная каша под ногами, ревматизм, инфлюэнца - делало его размышления особенно приятными. Пусть нелепый налог на побрякушки, призванный спасти опустошенную казну, пусть весь этот петроградский кошмар, пусть нету писем давно с фронта от Витеньки. Все пройдет. Все образуется, все устроится - лишь бы было где укрыться от всех этих ужасов и идиотств: штабс-капитана фронтовика, избившего и изнасиловавшего свою жену, гимназиста Полякова, на пари застрелившего прохожего, московского "клуба самоубийц", мертвого Распутина... Слово "революция" прозвучало впервые весной, когда рыхлый снег сползал с крыши в водосточный желоб. Александр Александрович собрал друзей, но сходка вышла суматошная, неуправляемая, текучая: кто-то где-то уже заседал, кто-то торопился в другом месте рассказать последние новости. Новостей было много, но Питер томил не- определенностью: что дальше? Почему бездействует Дума? Кто позволил Совету вселиться в Таврический? И кто, наконец, станет во главе - князь Львов? Милюков? Родзянко? Дымили папиросами. Без устали ходили по гостиной. В одном месте от ходьбы расшаталась и выскочила из своего гнезда половичка. В начале лета только, когда Наталья Андреевна с Павликом уехали на дачу, Александр Александрович сделал Анфисе выговор, что поло-вичка до сих пор не на месте и он то и дело спотыкается. Правда, вечером извинился, что повысил голос из-за пустяка, но Анфиса, вероятно, даже не слышала: она была влюблена. И, дожидаясь вечера в затененных комнатах, среди зачехленной мебели и прохладных ваз, она в отсутствие хозяина то пела, то разговаривала сама с собой. Хорошее, тихое было лето... Осенью сразу пошли дожди. Анфисина любовь кончилась воем и ревом на подушке, дождь назойливо стучал в окна, день за днем точил крышу. Павлик кашлял, но камин не зажигали - не было дров, и только Александр Александрович, взявший за обыкновение возвращаться домой поздно, все говорил об обещанной ему на очень выгодных условиях партии. Но дров по-прежнему не было, минул сентябрь и половина октября - и тогда только во двор въехали три воза с сучковатыми сырыми поленьями, купленными, однако, не по дешевке, а втридорога. А в одну из осенних ночей стали по городу слышаться словно бы удары бича. На следующий день эхо било чаще, катилось по крышам железными гроздьями. Александр Александрович из дома не выходил, бледный сидел в библиотеке. А вечером, неся мимо окон отчаянную ругань, по улице процокали копыта, близко-близко ударил выстрел, а потом оглушительно ахнуло и ударило так, что щебенка и куски штукатурки полетели как брызги... Но стены выстояли, сохранили, выдержали; и когда миновал испуг, когда кончила причитать Анфиса, когда, убедившись в целости Павлика, вытерла слезы Наталья Андреевна - стал чувствителен сквознячок: в первом этаже взрывная волна выставила окно в гостиной, а наверху - в библиотеке. Александр Александрович сам боролся с мокрым ветром, затягивая одеялом зияющие дыры. Срочно укладывали Павлика. Одеяло не слушалось, под ногами трещало стекло, сквозняк презрительно трепал страницы "Божественной комедии"... А утром, когда - хвала Всевышнему! - пришел доктор Крицкий ("поздравляю вас, господа: мы под властью санкюлотов!"), они узнали, что мне досталось и снаружи: оторвана половина водосточной трубы и глубоко повреждена фасадная стена. - Снаряд разорвался в шести метрах от вас, Александр Александрович... Бодрое ехидство доктора Крицкого вселяло уверенность в Наталью Андреевну, и ей не хотелось его отпускать. Но доктор спешил: - Извините, должен откланяться. Ваш Павлик молодчина и будет здоров через два дня... Дворник Николаев наутро наглухо заколотил разбитые окна досками. Получив за работу золотой, он подкинул монету и, поймав, крепко сжал пальцами: - Золотишко приберегли, барин? Хорошее, верное дело, говорю, золотишко-то... Павлик выздоровел, но жизнь замирала. Александр Александрович больше не бывал в суде - "саботажничал", переваривая слухи об арестах и принудительных мобилизациях. Наталья Андреевна стала раздражительной, Анфиса - пугливой, ее рассчитали, и она уехала в Сергиев Посад - к своим. Несчастья этой зимы духовно разъединили всех - и эта перемена в жизни по-своему близких мне людей была мне особенно неприятна и обидна. В самую вьюжную ночь февраля неожиданно пришел Ефремов. На нем был тяжелый тулуп, под тулупом оказался френч, борода сбрита, в движениях появилось что-то упругое, хищное: - Александр, мне надобно переночевать у вас, я уйду с рассветом... Его провели наверх - внизу в гостиной было слишком холодно. Он долго не мог согреться, пил жидкий чай, отогревая стаканом пальцы. Его приход вызвал в памяти многое: тихие субботы, запах кофе, диспуты об искусстве. Вспоминались невинные кошмары прошлого года: колония китайцев-кокаинистов, обнаруженная будто бы на Божедомке, тени и мороки, которыми пугали пьяные поэты, скупленная спекулянтами на корню передвижная выставка... Но оживление было недолгим, все слишком изменилось с тех пор, и изменился сам Ефремов. Александр Александрович под расстегнутым френчем увидел на ремнях висящий пистолет, почувствовал, как гаденько зашевелились давно дремлющие страхи, но почему-то не воспротивился, когда Ефремов произнес: - Наталья Андреевна, всем сердцем признателен за гостеприимство, но теперь хочу просить вас оставить нас с Александром вдвоем. Она встала. Он добавил: - И еще вот что, на всякий случай: не заперта ли комната Павлика? Если я верно помню, она выходит во двор - а мне, быть может, придется бежать, если придут за мною... Александр Александрович с испугом посмотрел на него, но встретил взгляд холодный и твердый. Когда они остались вдвоем, Ефремов принес тулуп и подпорол подкладку. - Ты уж меня, Сашенька, извини - но деваться мне некуда. Видишь ли, за помощью могу только к тебе, ибо доверять теперь, сам знаешь, никому нельзя. Просунув руку по локоть под подкладку, он стал срезать что-то, пришитое к одежде изнутри, а потом, одну за другой, выкладывать на стол тяжелые кожаные колбаски. - Тут золото и немного камней. Чьи и зачем - ты не должен знать. Надо спрятать. Александру Александровичу хотелось никогда не слышать этих слов. Но Ефремов не хотел замечать, что тот боится: - Я бы ни за что не попросил, но мне нужно срочно уносить ноги, а я даже ходить нормально не могу в этом саркофаге, - Ефремов встряхнул тулуп. - Когда мы вернемся - тебе зачтется. А нет заберешь ценности себе. Тогда уж все равно... Они неумело вскрыли пол на кухне. Впрочем, это неумение не отразилось на результатах их затеи. Почему-то ни в тот год, ни потом, когда жизнь вообще пошла неряшливая, никто не придал значения царапинам на половицах, напоминающих о той ночи, когда в опилках под полом припрятали тяжелый, схваченный шпагатом сверток. Рано утром Ефремов ушел. Он никогда больше не переступал знакомого порога. Подобно многим другим людям, с которыми свела меня судьба, Ефремов исчез навсегда. В апреле дрова кончились. В комнатах было холодно и простудливо. Тогда я впервые почувствовал, что заболеваю: сырыми сквозняками, холодными дыханиями, в которых, к моему стыду, слишком явственно чувствовались запахи погреба, неуюта, сырого кирпича и подмоклого дерева. Может быть, поэтому Александр Александрович в мае решил вдруг собираться на юг, к родственникам. Он стал хлопотлив, писал письма, спорил с женой. Она решительно не хотела ехать, боясь дороги и неизвестности, потом внезапно согласилась, уступая, однако, не доводам мужа, а общему кочевому настрою той весны, когда из голодного города потянулись обратно в разоренные усадьбы бывшие помещики, чтобы там на подножном корму дотянуть до нового урожая. Перед отъездом Наталья Андреевна прошлась по комнатам, всплакнула. Она объясняла эти слезы привязанностью к родному гнезду. Я - ее жалостью к себе, к сыну, и тем страхом, который внушают людям все более грозные признаки разгорающейся гражданской войны.