Думи мої, думи мої, горе мені з вами…
Тарас Шевченко
Моросило весь день до вечера. Во дворе, обжатом четырьмя ветхими шестиэтажками, шуршало и шелестело. Асфальты лежали влажные, без луж. Под бетонными козырьками подъездов разбухал полумрак. Недовольный погодой сутулый пенсионер остановился перед железной дверью, свернул зонт, полез в карман за ключами, как вдруг насторожился, вскинул глаза. Почудилось, будто мохнатые смутные тени, залёгшие на стыке бетонной плиты со стеной, шевелятся и словно бы перешёптываются.
Скорее всего, под козырьком колыхалась старая паутина. А почудившийся шепоток, надо полагать, был ничем иным как отзвуком мóроси. Найдя рациональное объяснение, пенсионер успокоился, отомкнул дверь магнитиком и сгинул в подъезде.
Что делать, с годами зрение слабеет. Хотя это мы с вами так говорим: слабеет, мол... На самом деле не слабеет оно, а просто перерождается, и мы начинаем проникать взглядом в иные миры — можно сказать, присматриваемся к ним заранее, невольно отвлекаясь от привычной действительности, ну и, как результат, прозреваем подчас в клочках старой паутины нечто потустороннее.
— Не принял? — сочувственно шепнули вверху.
— Сам, что ли, не видишь? — еле слышно прозвучало в ответ.
Да и прозвучало ли вообще? Во всяком случае, долговязый студентик, проникший в подъезд вослед за пенсионером, никакого шёпота не уловил. Впрочем, понятно: барабанные перепонки юные, тугие, настроенные на содрогания воздуха, а не эфира.
Разговор тем временем продолжался:
— За что выгнали-то?
— Меня?.. — Мохнатый комочек мрака шевельнулся, поёжился. — Да так… Говорю ему: жил-жил, а зачем?..
— А-а… — понимающе протянул другой. — Знакомое дело. А зачем он, кстати, жил?
Судя по всему, речь шла о сутулом пенсионере.
— Да бог его знает… — с тоской молвил первый комочек. — Так… Сначала учителем в школе, потом в районо…
— Зря ты его здесь караулишь. Лучше уж дома…
— Дома! Дома он сериалы смотрит…
Вскоре перед металлической дверью подъезда обозначилась домохозяйка в одноразовом полупрозрачном дождевике, надетом, надо полагать, не впервые, поскольку белёсый полиэтилен на обоих локтях был слегка надорван. Тоже, видать, что-то почуяла: откинула капюшон, явив испуганное птичье личико, взглянула на шевелящиеся вверху тени — перекрестилась.
Сделала она это зря. Вреда, правда, никому не причинила, однако и пользы тоже. Разумеется, мохнатые комочки не были материальны, но к нечистой силе никакого отношения, поверьте, не имели. Так что крестись, не крестись — толку не будет.
На стыке между стеной и бетонной плитой козырька ютились неприкаянные изгнанные из голов мысли. Некоторые из них, как видим, ещё надеялись вернуться в родные извилины, иные норовили тихой сапой пролезть в чужие, и, надо сказать, зачастую им это удавалось.
— А тебя за что?
Тот, к кому обращались, тёмный неопрятный сгусток, расположившийся в глубокой выбоине, пошевелился, помедлил, а потом нехотя огласил такое, что остальные поджались от неловкости. Услышанное было чудовищно по сути и содержало всего два приличных слова.
Да, подобные мыслишки, пожалуй, следует изгонять незамедлительно, а то пустят корешки — воюй потом с ними.
Под бетонную плиту заглянул ещё один изгой.
— Что-то тесновато у вас… — посетовал он.
— Так дождик же… — ответили ему. — Кому охота мокнуть!
— Да уж… — согласился пришелец, ища местечка. — И всё-таки, братцы, в городе ненастье как-то легче переносится… А вот в деревне — беда… сопьёшься, удавишься, роман в стихах напишешь…
— А ты и в деревне был?
— Да где я только не был!
Кажется, собеседник пожаловал интересный. Старожилы потеснились, подвинулись, и новичок кое-как угнездился впритирку к правой кромке козырька.
— Так ты, стало быть, своего на роман в стихах подбивал?
Тот задорно взъерошился.
— Почему подбивал? — фыркнул он. — Подбил!
— И как?
— Да никак! Рифмой не владеет… и вообще… Ни одной мысли своей — все пришлые…
— А ты, значит, не пришлый? Коренной?
— Да и я тоже пришлый…
— Откуда?
— Так тебе всё и скажи…
— А о чём роман?
Новичок передёрнулся — вроде бы нервно вздохнул.
— Так, агитка… Казачество прославляет. С его-то фамилией!
— А что у него за фамилия?
— Аллахвердов…
Хмыкнули, помолчали.
— Надо же!.. — подивился кто-то. — Значит, и в других головах та же хрень творится! А я-то думал, только в нашей такое. Поналезло мыслишек... Обнаглели, жить не дают! И ладно бы ещё людские, а то ведь из газет поналезли, из телевизора... Погоди! — спохватился он. — Так дописал он роман или не дописал?
— Не-эт… Где ему!
— А за что ж он тогда тебя выгнал?
— Да я сам ушёл. Уж лучше с вами тут…
После столь неслыханного признания, все обмерли малость, но сказать ничего не успели, ибо в следующий миг, вынимая на бегу магнитный ключик, под бетонный навес впорхнула промокшая вдрызг молоденькая женщина с отчаянным лицом. Одна из теней, посветлее и попрозрачнее других, дёрнулась было вниз, однако тут же отпрянула. Открылась и с лязгом захлопнулась железная дверь.
— У, дурёха! — угрюмо выбранилась дёрнувшаяся. — Видали? Даже и близко не подпустила…
— Хорошо ты её, видать, достала, — с уважением заметил тот, что изгнан был сутулым пенсионером. — Интересно, чем?
