Открытая спортивная машина резко затормозила на подъездной аллее замка Сент-Эгнен-сюр-Шер. Распахнулась передняя дверца, и через секунду высокая черноволосая девушка уже бежала по посыпанной гравием дорожке. У входа ее ждал дворецкий, седой и почтительный, каким и положено быть дворецкому в старинном аристократическом замке.
— Здравствуйте, мадемуазель Николь. Очень рад вас видеть. Жаль, что под родной кров вас привели столь печальные обстоятельства.
Девушка сбросила ему на руки светлый плащ и осталась в элегантном серебристо-сером костюме.
— Как мама, Огюстен?
Дворецкий печально склонил голову:
— Врач сказал, к ночи следует ожидать самого худшего.
Красивое лицо девушки на минуту исказилось, но она быстро взяла себя в руки:
— Неужели так скоро?
— Сожалею, мадемуазель Николь, но врач выразился вполне определенно.
— Отцу дали знать?
— Господин граф прибудет в Тур восьмичасовым поездом. Жан, шофер, встретит его на вокзале.
— А мой брат? Люк здесь?
— Мсье Люк приехал два часа назад и сейчас у постели вашей матушки.
Николь провела рукой по лбу:
— Почему вы не вызвали меня раньше? Дворецкий склонился еще ниже:
— Все произошло так внезапно. Мадам чувствовала себя вполне здоровой, еще два дня назад она собиралась съездить на неделю в Париж по делам благотворительности. Вчерашний приступ был для всех неожиданностью.
— Диагноз подтвердился?
— Господин Шарден, лечащий врач вашей матушки, констатировал инсульт и паралич.
Девушка с трудом сдерживала слезы.
— Мама в сознании? Она может говорить?
— С трудом. Но ее светлость уже несколько раз спрашивала о вас.
— Хорошо. Тогда я пройду прямо к ней.
Взбежав по неширокой каменной лестнице на второй этаж, — Сент-Эгнен был выстроен в одиннадцатом веке и поражал воображение скорее древностью, чем величием, — Николь быстро прошла через анфиладу низких мрачноватых комнат и остановилась у дверей материнской спальни.
Спальней графине долгие годы служила так называемая «королевская комната». По старинному обычаю все французские аристократы обязаны были устраивать в лучшей комнате замка спальню для короля, на тот случай, если Его Величество вдруг соизволит посетить своего вассала. А поскольку Франция давно уже жила без монархии, королевская спальня в Сент-Эгнене служила спальней хозяйке замка.
В большой комнате, обитой голубым шелком и оттого казавшейся какой-то нереальной, все окна были наполовину прикрыты тяжелыми синими портьерами. В огромном зеркале, стоявшем напротив дверей, отражалась широкая постель под шелковым балдахином, тоже синим.
С одной стороны постели сидела медицинская сестра, пожилая румяная женщина. Ее пышущее здоровьем лицо и полная фигура как-то не вязались с полутьмой этой призрачной спальни. Зато брат мадемуазель Николь, Люк де Бовильер, вполне вписывался в обстановку. Невысокий и худой, с вялыми чертами бледного анемичного лица, Люк тоже казался призраком, таким же нереальным, как и вся спальня, как и лежащая на постели седая худая женщина. Узкое аристократическое лицо с орлиным породистым носом утопало в подушках, поверх одеяла лежали руки со скрюченными пальцами, похожими на когти хищной птицы.
Девушка стремительно подошла к постели и взяла эти холодные пальцы в свои ладони, словно пытаясь отогреть их:
— Мама…
Сиделка встала и почтительно отошла в угол комнаты. Люк поднял голову и взглянул на сестру. В его голубых глазах не было ни скорби, ни волнения:
— Здравствуй, Николь. Вот и ты. Отец приедет только вечером, тебе сказали?
Но девушка словно не слышала слов брата. Она напряженно вглядывалась в лицо, покоившееся на подушках.
— Мама, ты узнаешь меня, мама?
Глаза старой графини медленно открылись.
— Николь…
Губы дрогнули, пытаясь изобразить улыбку.
— Николь… моя девочка…
— Да, мама, это я. Я приехала, как только узнала.
Лицо старой графини сморщилось, будто она хотела что-то сказать. Рука беспомощно дернулась. С невероятным усилием она, наконец, выдавила:
— Пусть они…
— Что, мама?
— Пусть все… выйдут. Я хочу говорить… только с тобой.
При этих словах сиделка тут же покинула комнату. Люк сделал было протестующий жест, но Николь гневно сверкнула на него черными глазами:
— Будь добр, подчинись маминому желанию.
И он сник и повиновался, как привык повиноваться сестре всегда и во всем. Плотно закрыв за ним дверь, Николь уселась на краешек постели и снова взяла руки матери в свои:
— Ну вот, мама, мы одни. Я слушаю тебя.
Умирающая смотрела так, словно хотела вложить в свой взгляд остаток жизни, еще теплящейся в ее немощном теле. Голос, напоминающий шелест сухой листвы в осеннем парке, прошептал:
— Твой брат… Он слишком робок и нерешителен. Только ты можешь… Николь…
Голос слабел, становился все тише и тише. Девушка наклонилась, теперь ее лицо почти касалось лица умирающей.
— Что, мама? Что?
— Николь… — Имя дочери как будто придало ей силы.
— Да, мама, это я. Я здесь, с тобой.
— Обещай… Дай мне слово… — От напряжения на белом лбу лежащей женщины выступила испарина. — Дай…
Девушка успокоительно погладила ее по руке:
— Все, что хочешь.
— Твой отец…
— Да?
— Нельзя допустить, чтобы он… опозорил… наследник Ротанов и Ла Треймулей… та женщина…
