Это будет рассказ о Джованни.
О Джованни, который идет за мороженым.
– В вафельном стаканчике или в бумажном?
– Вафельном!
– Ты же все равно его не ешь.
– И что? Я бумажный тоже не ем.
О Джованни, которому тринадцать. Улыбка у него шире, чем очки. О Джованни, который может стащить у нищего шапку с мелочью и удрать; любит красный цвет и динозавров; идет в кино с подружкой и, вернувшись домой, говорит: «Я женился». О Джованни, в одиночестве танцующем посреди площади под песню уличного музыканта: прохожие, осмелев, один за другим начинают подражать ему (да, Джованни умеет зажечь!). О Джованни, для которого все на свете длится двадцать минут, не больше: если кто-то ездил в отпуск, скажем, на месяц, то для него он отсутствовал двадцать минут. О Джованни, который бывает утомительным и надоедливым и который каждый день приносит сестрам из сада цветок. А когда зима и цветов нет, приносит сухие листья.
Джованни – мой брат. Так что рассказ этот и обо мне тоже. Мне девятнадцать. Зовут меня Джакомо.
Прежде всего нужно рассказать про парковку, потому что именно там все и началось. На безлюдной – как это часто бывает вечером в воскресенье – парковке. Не помню точно, откуда мы ехали (вероятно, от бабушки), но помню свои ощущения: приятная истома, полный живот. Папа с мамой сидели впереди, мы с Аличе и Кьярой сзади. Солнце подсвечивало верхушки деревьев, и я смотрел в окно. По крайней мере, пытался: наш бордовый «пассат», весь в грязных следах от ботинок и в пятнах от мороженого и сока, без устали перевозивший сумки, коляски и миллионы пакетов с продуктами, настолько зарос грязью, что выражение «смотреть в окно» было к нему попросту неприменимо. Так что мир за пределами «пассата» приходилось воображать. Видеть сладкие грезы, какие видишь обычно с утра перед самым пробуждением. И мне это жутко нравилось.
Мне было пять. Кьяре – семь. Аличе – два.
В общем, повторюсь, ехали мы вроде бы от бабушки, и ничто, как говорится, не предвещало. То есть по всем признакам воскресный вечер должен был закончиться как обычно: ванная, валяние на диване, мультики. И вдруг папа, заложив крутейший вираж, точно гонщик в кино, влетел на парковку какого-то предприятия, мимо которого мы как раз проезжали. Мы переехали «лежачего полицейского» и подпрыгнули. Мама, вцепившись в ручку двери, покосилась на папу. Сейчас она ему скажет, подумал я, что-нибудь вроде: «С ума сошел, Давиде?» Но вместо этого она, улыбнувшись, пробормотала:
– Можно было и до дома подождать…
Папа не отреагировал.
– Что такое? – спросила Кьяра.
– Что такое? – спросил я.
– Что такое? – читалось в глазах Аличе.
Мама как-то загадочно фыркнула и не ответила. Папа тоже молчал.
Мы начали кружить по парковке, словно бы в поисках свободного места, хотя мест там этих было… ну, положим, две тысячи пятьсот. На всю парковку – один-единственный древний фургон, в самой глубине, под деревьями. С двумя котами на капоте. Папа ездил и ездил, пока наконец не определился с местом – очевидно, в нем было нечто особенное, поскольку папа вдруг резко затормозил и аккуратно припарковался ровно посередине между линиями разметки. Потом заглушил двигатель и открыл окно. В салон просочилась тишина, полная тайн и пропитанная запахами влажной земли. Один кот на фургоне приоткрыл глаз, зевнул и взял нас под наблюдение.
– Почему мы встали? – спросила Кьяра и, с отвращением оглядевшись, прибавила: – Почему здесь?
– Машина сломалась? – спросил я.
В глазах Аличе читался вопрос.
Родители вздохнули и обменялись взглядом, расшифровать который я не смог. В пространстве между ними струилась загадочная энергия. Поток искрящихся конфетти.
Кьяра – глаза у нее стали словно блюдца – подалась вперед:
– Вы чего молчите?
Проследив за приземлившейся на дорогу вороной, папа отстегнул ремень и повернулся к нам. Руль впился ему в бок. Мама со слегка недовольным видом сделала то же. У меня перехватило дыхание; я глядел, не понимая, и начинал уже потихоньку волноваться. Что за фокусы?
– Давай ты, Катя, – сказал папа.
Мама открыла рот, но оттуда не вылетело ни звука. Папа ободряюще кивнул.
Она вздохнула. И вот, наконец:
– Двое на двое.
Тут папа впился в меня глазами, как бы говоря: «Видал? Мы это сделали»!
Я переводил взгляд с него на маму и обратно. Что за чушь они несут?
Мама положила руку на живот. Папа, подавшись вперед, накрыл ее руку своей. Вдруг Кьяра ахнула, прижав ладонь ко рту, и пискнула:
– Не может быть!!!
– Что? – не понял я; недосказанность пугала все сильнее. – Что не может быть?
– Мы беременны! – крикнула Кьяра, вскидывая вверх кулаки, так что чуть крышу не пробила.
– Ну, строго говоря, – поправил папа, – беременна здесь только мама.
Я наморщил нос. Мы беременны? Что за чертовщина… Затем тьму прорезал луч света; что-то накатывалось на меня, точно несущийся с горы скейтборд, поднимая тучи пыли и листьев и подпрыгивая на камнях, и вот… Она сказала, двое на двое.
