Мой брат – супергерой. Рассказ обо мне и Джованни, у которого на одну хромосому больше - [4]

Но потом…

Однажды в воскресенье (снова воскресенье!) мы откуда-то возвращались (наверняка снова от бабушки), и, когда проезжали мимо той самой пустынной парковки, папа резко крутанул руль и принялся – точно как в прошлый раз – кружить в поисках парковочного места, которое подходило бы одновременно и для нашего бордового «пассата», и для нового объявления. – Опять?! – спросила Кьяра.

– Опять?! – спросил я.

– Опять?! – читалось в глазах Аличе.

«Сейчас скажут, что это близнецы, – пронеслось в голове. Потом пришла другая мысль: – А вдруг… – Тут я зажмурился от ужаса. – Нет, этого не может быть!» Папа нашел место, припарковался и выключил мотор. Отстегнул ремень, мама тоже. И прежде чем они успели что-либо сказать, я запричитал:

– Пожалуйста, только не это! Неужели вы ошиблись? Неужели это девочка?

– Нет, – ответила мама и как-то по-особенному улыбнулась, отчего я сразу приободрился. – Мы не ошиблись.

У меня вырвался вздох облегчения; теперь пусть говорят что угодно, абсолютно что угодно!

– Тогда почему мы опять на этой парковке? – спросила Кьяра.

Мама с папой переглянулись, как в прошлый раз, но не в точности так же. Снова поток энергии, разноцветные конфетти и все такое, но оттенок уже другой. Как будто мы в кино снимаемся, отрабатываем сцену, и режиссер говорит: «Неплохо, неплохо, но нужно больше чувства. Понятно? Дайте мне жизнь, настоящую жизнь. Ярость и радость, прошлое и будущее, холод и теплоту. Дайте мне столкновение противоположностей! Проживайте каждый миг!»

Щелк – и пошел следующий дубль.

И вот мы в кадре.

Ржавый фургон исчез. Его место занял голубой прицеп, покрытый брезентом. Котов поблизости не наблюдалось; две вороны играли в прятки. Был летний день, солнце пробивалось сквозь слой зернистых облаков, и на деревьях трепетали листья. Проехала машина – радио на всю катушку, басы грохочут. Мама подождала, пока музыка стихнет, и заговорила:

– Мы хотим вам кое-что сказать. Насчет вашего брата.

Папа ободряюще сжал ей руку.

– Ваш брат… – Она помолчала. – В общем, он будет… особенный.

Мы с Кьярой стрельнули друг в друга глазами.

– Особенный? – повторила она.

– Особенный в каком смысле? – спросил я.

– В том смысле, – ответил папа, – что он будет… не такой, как другие. Во-первых, дружелюбный. Очень. Даже слишком. Еще улыбчивый. Доброжелательный. Спокойный. И у него будет… э-э-э… В общем, у него будет свой ритм.

Я поднял бровь:

– Свой ритм?

– И другие особенности, о которых мы пока не знаем, – улыбнулась мама.

– Так это, значит, хорошая новость? – спросила Кьяра.

– Больше чем просто хорошая, – серьезно ответил папа и как-то чудно нахмурил лоб; машина заходила ходуном вверх-вниз, словно дышала вместе с нами. – Намного больше. Это поразительная новость. – Тут он вдруг отвернулся и включил магнитолу.

Вот так.

Что меня тогда больше всего потрясло и врезалось в память, так это как раз момент с магнитолой. Папа вообще-то музыкой особо не увлекается, но у него пунктик насчет Брюса Спрингстина. Его послушать, так все, что можно сказать о жизни и смерти, о любви и выборе, уже сказано в песнях Брюса Спрингстина. В общем, он включил магнитолу, и в колонках хрипловато заиграла губная гармоника. Воздух наполнился печалью. Запел Спрингстин. The River. Хоть я и не понимал тогда ни слова и даже не знал, что песня называется The River… В общем, не понимал я абсолютно ничего, но меня захлестнула волна эмоций. Удивительно, как я до сих пор помню, причем очень ярко, что хотел тогда всех обнять. И возможно, на какомто – не физическом – уровне я это сделал. Папу – потому что он мой папа. Маму – потому что она мама. Сестер… м-м-м… ну да, и их тоже. Почему-то.

* * *

Я ждал чего-то необычайного.

* * *

В ту ночь мне снился мальчик-гепард с суперспособностями (особенный же!). «Вау!» – думал я во сне. Мой брат умел летать. В три года он уже передвигался с быстротой молнии, обладал бицепсами культуриста и плечами регбиста. Вот я в горящем доме – и он пробирается сквозь огонь и вытаскивает меня. Вот я в плену у террористов из четвертого класса (четвертого «Б», если точнее) – и он пробивает стену и спасает меня, и ничего ему не делается, словно у него скелет покрыт адамантием (как у Росомахи, кто не в курсе). Вот меня сейчас разорвет на части медведь, и вдруг – опа! – возникает брат и, подхватив меня, уносит в безопасное место, а потом возвращается к медведю с куском мяса, чтобы тот не расстраивался. Мой брат – поток света, облако атомов, квинтэссенция непредсказуемости. Пули его огибают, а стрелы отскакивают у него от груди. И это еще далеко не все. Вот он откладывает операцию по спасению президента США, чтобы снять кота с дерева; бросается в реку за тонущим бумажным корабликом; достает провалившиеся в канализацию игрушечные машинки…

И так далее.

Да, мой брат был особенным. Три года. Облегающий комбинезон с буквой «О» (от слова «особенный») на груди. Уложенные гелем волосы, глаза как у Бэмби и пресс борца. Предпочитает действовать, а не говорить. Чем дальше, тем больше новых смыслов вкладывал я в термин «особенный», хотя при этом меня несколько тревожил один вопрос: а почему он вообще такой получился?