Я родился в Москве 10 мая 1952 года. Мама при всяком удобном (и неудобном) случае охотно рассказывала, что роды были необычайно тяжелые и длительные, поскольку я был огромным младенцем весом в 4 килограмма 950 грамм, и эту цифру я навсегда запомнил. Велико же было мое удивление, когда, разбирая после маминой смерти ее бумаги, я наткнулся на справку из роддома, где был указан мой вес при рождении – 3 килограмма 950 грамм. Вес, конечно, не маленький, но мать прибавила целый килограмм!
Драматизировать жизненные события подобным образом было в мамином характере, но тут, очевидно, скрывалась и другая причина. Матери казалось, что мое рождение воспринималось ее мужем и его родителями без достаточной торжественности и что ей не воздано должное за перенесенные муки. Так что мама хотела подчеркнуть эти муки наиболее убедительным и в то же время не особенно навязчивым образом – с помощью беспристрастных цифр.
Была ли мать права в этой своей обиде, которую она помнила долгие годы? Возможно, что нет. И отец, и дед, и бабушка, конечно, ждали моего появления на свет, однако ждали не только с естественной радостью, но и с не менее естественной тревогой. Начало 1950-х – это время было не самым благоприятным для прибавления семейства, особенно еврейского семейства. Начался процесс над «врачамиубийцами», шли массовые увольнения евреев, найти работу было невозможно.
И мама, и папа тогда работали в издательствах: мать в «Госторгиздате», отец – в «Морском транспорте». Эти издательства не считались особенно престижными, родители были высокопрофессиональными редакторами, их никто не трогал, но ситуация могла в любой момент измениться. И дело пахло не только потерей работы. По Москве ходили упорные слухи о высылке евреев из больших городов, о бараках в Сибири… Мне в это время было меньше года.
Но Сталин умер, и вместо барака в Сибири мы по-прежнему жили на улице Фрунзе, в наших двух комнатах на шестом этаже капитально построенного дома. «Мы» – это я, мама и папа.
Мои родители выросли в очень разных условиях. Тем не менее в детстве мне никогда не приходило это в голову.
Они знали и любили одни и те же стихи, одну и ту же музыку. Строчки Пастернака, которые начинала мама, подхватывал папа. В те нечастые моменты, когда дома был мир, они напевали один и тот же мотив Бетховена или Шуберта. Как я однажды обнаружил, не только мама, но и папа умел немного играть на фортепиано, мог с ходу подобрать несложную мелодию.
Характерно, что я так никогда и не спросил отца, где он, собственно, этому выучился. Отцовская артистичность, обширность его знаний, тонкость его вкуса проявлялись столь естественно и свободно, что заподозрить в нем интеллигента в первом поколении было невозможно. В этом смысле он ничем не уступал маме, происходившей из совершенно другой социальной среды.
Не случайно я впервые задумался об этом совсем недавно, когда стал писать о своем детстве.
Пожалуй, только в одном семьи родителей были похожи. Ни тех ни других прямо не коснулись репрессии, хотя оснований для этого было достаточно. Мамины дедушка и бабушка с одной из дочерей еще в конце 1920-х уехали в Палестину, но связь с оставшейся в России семьей не прервалась. Письма из Тель-Авива в Москву и из Москвы в Тель-Авив шли чуть ли не каждую неделю, а это легко могло превратиться в политическую статью о шпионаже в пользу иностранных разведок. У папы родственников за границей не было; опасность подстерегала по другой линии. Его отец был хозяйственником на трикотажной фабрике и имел реальные шансы быть арестованным за какие-нибудь «злоупотребления».
Но этого не случилось. В отличие от многих своих сверстников, мои родители не знали сиротства. По меркам эпохи их детство считалось благополучным, хотя у каждого на свой собственный лад.
Мама родилась и выросла в квартире, выходившей окнами на Кремль, в роскошном доходном доме. Эту квартиру купил после революции ее дед, купец первой гильдии, сумевший спрятать от большевиков часть своего состояния. И хотя после его отъезда в Палестину большую часть квартиры экспроприировали и она стала коммунальной, мамины родители жили в двух просторных комнатах, в прекрасных по тем временам условиях. Как я понимаю, они не были особенно стеснены и в средствах. Помимо их собственных заработков, из Палестины регулярно поступали посылки и деньги. Это позволяло жить на достаточно широкую ногу.
Семья моего отца обитала в подмосковном поселке Ильинское, где до середины 1930-х не было даже железнодорожной платформы. Поезда ходили редко, так что каждая поездка в Москву превращалась в целое приключение. Отец и его родители жили в деревянном доме с печным отоплением, без водопровода и канализации. Долгое время не хватало и денег. В какой-то момент дед и бабушка даже завели корову: когда кончился НЭП, цены подскочили, и молоко для сына стало не по карману. Вскоре бабушка пошла работать счетоводом в местный совхоз. Вряд ли дед был особенно доволен таким поворотом дел: по его представлениям, жена должна была сидеть дома, заниматься детьми и вести хозяйство. Только к середине 1930-х стало легче с деньгами, бабушка смогла оставить работу, и у них родился второй ребенок, мой дядя Ян.
