Морская пена

Машина сделала шесть–семь оборотов, ломая, подминая молоденький березняк, накренилась, покачнулась, да так и застыла на боку, не сумев сломать более крепкую поросль…

— Что с ним, доктор?!

— Удивительно, после такой аварии и ни одного перелома! Синяки, ссадины, черепно–мозговая травма… сейчас он в коме.

Серая густая мгла, сливающаяся с беспросветной чернотой в необозримой дали, будто тоска неясная, неясно по чему, вдруг приняла материальные очертания и разлилась, расползлась безбрежно. Виктор не помнил, как он здесь оказался и почему. Последнее, отрывочное, будто в калейдоскопе воспоминание — это дорога, серый потрескавшийся асфальт, мелькание полуистертых разделительных полос, сине–ржавый старенький запорожец, выскочивший неожиданно на встречную полосу из–за огромного туристического автобуса, визг тормозов, зеленое месиво, трескавшееся и разлетающееся множеством искристых осколков лобовое стекло; потом, вдруг — мрак, долгий полет сквозь черную дымку по бесконечному, петляющему, черному коридору, то вверх, то вниз, то в бок — во всякие стороны…

И теперь он тут, в беспросветной темноте, в сумраке, без всякой определенности, надежды и света. Очень странно, но он как–то, каким–то образом мог различать ближайшее окружающее. Сумрак он чувствовал, ощущал всем телом, и если напрячь что–то внутри, то из абсолютной темени, из черноты, вдруг начинали проступать сереющие очертания, проявляться контуры, складываться в форму, и казалось, что ты видишь это, видишь именно глазами, хоть и несколько странным, причудливым образом…

Виктор не стал дальше размышлять, копаться в этом;

— Вижу, и ладно! Какая разница — как! — решил он про себя, и побрел наугад, не разбирая и не ища пути–дороги…

Он бродил тут, будто целую вечность, по этому странному, мрачному миру, миру неопределенности, безмолвия, беспросветности и бесчувствия. Из черноты проступали дороги, грунтовые, пыльные, иногда мощенные булыжником, заброшенные, старые. Иногда проступали здания, какие–то полуразвалины, нежилые, неприютные. Иногда ему встречались и люди, странные, отчужденные, молчаливые, бесцельно, словно сомнамбулы, слоняющиеся кругом, не обращающие ни на что, ни на кого внимания. Виктор избегал их, не пытался с ними разговаривать, он будто знал — никто ему не ответит. Однажды, лицо одного такого человека ему показалось знакомым. Мужчина, средних лет, брел куда–то меж развалин каких–то домов, обходя препятствия, упавшие камни. Виктор наблюдал за ним некоторое время, но так и не смог его припомнить, тогда он решился и подошел. Он встал на пути этого человека, да так, что тому невозможно было обойти его никак, с одной стороны стена, с другой груда камней. Мужчина приблизился и остановился, наткнувшись на Виктора, стоял так, некоторое время, с опущенной головой, потом медленно, очень медленно поднял голову, взглянул на Виктора. Странным был этот взгляд, странными эти глаза — будто сама, великая, бездушная, сосущая истошно пустота взглянула на Виктора этими глазами… Он не выдержал этого взгляда, отошел в сторону, мужчина вновь мелено опустил свою голову и побрел далее, вяло, нерасторопно, будто в никуда. Тогда Виктор понял, в чем разница между ним и этими людьми — он будто искал что–то, что–то смутное, неопределенное, в нем была какая–то тоска, отражение тоски, смутная дымка — в людях же этих ничего не было, только пустота, черная, гнетущая, пожравшая все внутри.

Сколько он так ходил− ему было неизвестно, здесь не было времени, не было никаких изменений по которым можно было бы сориентироваться. Даже эти люди, эти сомнамбулы, наблюдая за ними нельзя было определенно сказать, сколько они ходят, сколько прошли, в каком направлении. Они делали шаг, и делать это можно было вечность, или вообще нисколько. Если начать примечать их перемещение относительно чего–то, то это нечто расплывалось тут же, пропадало, становилось дымкой, мглистой неопределенностью. Все здесь таким было, всякий пристальный, примерительный, испытующий взгляд разрушал формы, растворял все в серой дымке, а потом все сливалось в бликующей черноте. Но однажды, ему вдруг показалось, что где–то там, вдалеке, вспыхнула и погасла какая то искорка, потом еще раз, потом еще… Тревога, прежде смутным маревом простиравшаяся у него внутри, теперь шелохнулась, дрогнула, заколыхалась, и теперь ее уже точно было можно назвать тревогой, обнаружить, вычленить из смутной неопределенности нутра. Виктор постоял, прислушиваясь к себе, присматриваясь к изредка мелькающей вдалеке искорке, и побрел в том направлении, будто почувствовав: ему туда. Сколько он так брел, на изредко вспыхивающий проблеск, не известно, все вокруг было прежним, ничего не менялось, не становилась и ярче, и ясней искорка, она все также была далека, все также редко вспыхивала, будто пробившись сквозь плотную черноту, и также гасла, пожранная этой чернотой. Он шел и шел, и вдруг, однажды он ощутил будто прикосновение, будто легкая, прохладная вода или плотный воздух скользнул по его лицу, будто он вошел в эту воду, не мокрую, невесомую, стоящую незримой стеной… Его подхватило что–то, какая–то неумолимая, могучая, нежная сила, и понесла будто в стремительном потоке, все слилось в темное месиво, замелькало с чудовищной скоростью, проносясь мимо, а потом вдруг сгустилось, превратилось в темный, широкий коридор, по которому он несся на встречу разгорающемуся свету.