Иногда невысказанные слова смотрят на тебя из прошлого, как если бы ты шёл по улице, а они наблюдали за тобой из окна. Оставшиеся и прошлом отрезки времени и различные поступки становятся странным образом изолированными; между ними и тобой, вспоминающим о них, больше нет связи.
Встав с кровати сегодня утром, я первым делом посмотрел на себя в зеркальце из хромированной стали. Я всегда ношу его с собой. Оно небьющееся. За ночь борода едва заметно выросла, и теперь мои щеки и подбородок были покрыты короткой щетиной. Глаза уже не были такими красными, как на протяжении последней пары недель. Наверное, я наконец-то выспался. Некоторое время я смотрел на свое отражение, не находя в нем ничего необычного. Это был тот же самый нос и тот же рот, да и маленький шрам, рассекающий левую бровь, был не более заметен, чем вчера. Все как всегда, и вместе с тем, все по-другому, потому что между зеркальцем и мной было то же расстояние, та же прерванная связь, которая, как мне казалось, всегда существовала между совершенными мною вчера поступками и моим сегодняшним их восприятием. Но это не проблема.
Я не пытаюсь разобраться, где мое истинное «я»: в человеке, смотрящем на отражение или в самом отражении; в человеке, который совершает поступок или в человеке, который этот поступок осмысливает. Ведь теперь я знаю, что коварна сама структура языка. Трудности возникают, как только я начинаю использовать слово «Я». В самих вещах противоречия нет, оно есть лишь в словах, которые мы придумываем для их обозначения. Слово «Я» имеет расплывчатое определение и содержит в самом себе собственную несостоятельность и противоречие.
Проблемы нет. Откуда-то из самого дальнего края вселенной донесся смех гиены. Тогда я отвернулся от лица в зеркальце. За этот промежуток времени я выкурил девять сигарет.
Тело плыло вниз по течению, гибкое как спутавшиеся водоросли. Она была прекрасна своей бледностью. Я не говорю о лице, хотя оно мне тоже нравилось. Прекрасно было то, как ее полностью расслабленное тело отдалось воде; длинные белые раздвинутые ноги плывут на поверхности, а ступни слегка уходят в глубину.
Свесившись за борт баржи с багром в руках, я не думал о ней как о мертвой женщине, не думал, даже глядя на ее лицо. Она была похожа на прекрасный белый водяной гриб, странное светящееся нечто, поднявшееся из глубин. Ее плоть напоминала мясистый зрелый плод.
Но прекраснее всего были ее волосы. Плывущая по воде трава. Живая трава. Само тело было медлительным, тяжелым, вялым, а волосы были похожи на подвижные усики насекомых. Они одновременно и ласкали воду, и впитывали её.
Из оцепенения меня вывел Лесли, крикнув, чтобы я активнее работал багром. Только после этого я притянул тело к барже.
Мы стали вытаскивать ее руками. Прикосновение к холодной плоти заставило меня двигаться быстрее. Тело выскальзывало из наших рук и тупо и некрасиво билось о днище баржи. Только прикоснувшись к этому телу, я понял, насколько оно раздулось.
Лесли сказал: «Господи боже, да держи ты ее, черт возьми».
Я наклонился так, что мое лицо почти коснулось воды, и правой рукой схватил одну из ее лодыжек. Тогда она плавно перевернулась, как толстая рыба. Вместе мы вытащили ее из воды и перекинули через планшир. При этом с нее стек настоящий водопад. Тело шлепнулось на дощатую палубу. Лужи воды быстро образовались у ее колен и подбородка.
Мы посмотрели на нее, потом друг на друга, но никто из нас не проронил ни слова. Все это выглядело вульгарно. Такова смерть. Одновременно страшна и вульгарна.
«Сто тридцать по одиннадцать пенсов за фунт», — неуместная мысль. Не знаю, как она пришла мне в голову, и почему-то, отчасти из нежелания шокировать Лесли, я не высказал эту мысль вслух. Позже вы поймете, что я имею в виду.
«Скорая» приехала только после завтрака. Вряд ли они торопились, ведь я сказал им по телефону, что она была мертва. Мы спрятали ее под двумя мешками картошки, чтобы не напугать ребенка. Потом я пошел позвонить, а когда вернулся, сел завтракать с Лесли, его женой и сыном.
«Что, сегодня яичницы не будет?» — спросил я. Элла сказала «нет», она забыла купить яйца вчера, когда ходила в магазин. Но я знал, что это неправда. Я ведь видел, как она доставала их из корзины, когда вернулась. Меня это разозлило: она даже не удосужилась вспомнить, как она внимательно изучала каждое яйцо, потому что боялась, что могла по дороге одно из них разбить, а я все это время стоял рядом в каюте. Я был оскорблен.
— Соль? — спросил я. И этот единственный слог выразил все мое недоверие.
— У тебя перед глазами, — сказала она.
Соль промокла. Мне пришлось ножом отковыривать ее от тарелки. Элла проигнорировала царапающий звук, а Лесли продолжал читать газету. Лицо его при этом слегка дергалось. Такое бывало с ним иногда.
Только когда я добрался до бекона, я понял, что они ели яичницу. На их вилках все еще были видны ее остатки. И это после того, как я бегал через всю пристань до телефона… Лесли с шумом поднялся, забыв попросить вторую чашку чая. Ему было стыдно. Элла стояла ко мне спиной, и я выругался на нее про себя. Через минуту она тоже поднялась на палубу, забрав с собой ребенка, и я доедал свой завтрак один.
