В детстве я хотел быть котом. Электричества не было, метель заметала хаты, по Хутору ночами шарились волки, и все жители если о чём и думали, то, в основном, про керосин, про метель и про волков. Ну и ещё про выпить. А кот ни про что не думал. Он всю дорогу лежал на печке и ему было хорошо.
Мышей он не ловил. Он на них внимательно смотрел сверху вниз, свесив голову из-за ситцевой занавески. Видимо, пересчитывал, как пересчитывает опытный сержант своё раздолбайское отделение. Мыши на него внимания не обращали. Они, как золушки, медленно перебирали крупу, предварительно рассыпанную ими же из заранее прогрызенного мешка.
Остальных обитателей нашей хаты пацифизм кота расстраивал. Опыт веков и крестьянская смекалка подсказывали, что где-где, а на Хуторе коты изобретены Господом именно для борьбы с мышами. Но сам кот об этом не имел понятия. Или не до конца верил в Бога.
День — особенно, зимний — кот проводил, то засыпая, то просыпаясь. Без лишнего повода с печки не слезал. Мороз на стекле рисовал фракталы. Между двойными рамами для красоты лежал кирпич, завернутый в вату, а на нём сидел глиняный снегирь.
Если не брать иконы в красном куту и портрет артиста Олейникова, вырезанный из газеты и висящий на стене, то снегирём, собственно, и заканчивались представления обитателей хаты о таких вещах, как дизайн интерьера и вообще фэн-шуй. Кот тоже был не лишен чувства прекрасного: снегирь на кирпиче являлся единственной птичкой, которая его интересовала.
Каждое утро, когда все ещё спали, он слезал с печки и осторожно подбирался к окну. Снегирь смотрел на кота глупым глазом. Ваську это бесило и с боевым воплем он пытался схватить врага в прыжке, после чего чесал побитую о стекло морду, тряс ударенной лапой и понуро лез обратно на каменок, пиная недовольно бурчащих мышей.
Когда наступала весна и на каждом заборе сидело штук по сто птиц разного вида и цвета, кот не обращал на них никакого внимания. Он терпеливо ждал, когда выставят рамы и можно будет наконец добраться до той сволочи, что несколько месяцев не давала ему спокойно жить. Но каждый раз так получалось, что снегиря, замотанного в снятую с кирпича вату, прятали в сундук ещё до того, как кот мог к нему пробраться.
Анализируя его поведение, я сделал вывод, что к снегирю я б, конечно, будь я котом, вообще не совался. А остальное меня устраивало. Даже ели и пили мы с ним одно и то же: сало, сметану, молоко.
Ну, ладно, он не ел солёных огурцов, варёной картошки (жареную ел) и квашеной капусты. А вот кровяную колбасу на Рождество мы с ним тягали вместе. Свиные уши тоже грызли вдвоём. Даже хлебом по утрам интересовались оба два.
Мы спрыгивали с печки, когда с пламенеющих углей доставали одуряюще вкусно пахнущий каравай. Кот судорожно принюхивался, а я спрашивал: «На каких листьях?» Если на дубовых, мы разочарованно лезли обратно. Но если на капустных, то нам отрезали нижнюю корку, и мы хрустели ею, глядя из-за трубы на то, как начинается утро в хате.
Так что даже меню у нас с ним было одинаковое. В рацион остальных по вкусу добавлялся ещё и самогон, который мы с котом на ту пору ненавидели.
Основная ж разница меж нами состояла в том, что я после завтрака должен был идти в школу, а он оставался за трубой со всем своим far-niente, которому мне оставалось лишь завидовать.
Я понимал, что коты живут меньше, чем люди. Но в стремлении быть котом меня это не останавливало. Дело в том, что все знакомые со мной коты в определённый им свыше срок слезали с печки и куда-то решительно исчезали. Видимо, отправлялись в страну вечных печек и доступных снегирей.
Но каждый раз на месте ушедшего тут же объявлялся новый ушастый чёрт, точно так же растягивался на печке и начинал жить. От этого у меня сложилось ощущение, что кот — он вечен, что «не сотвори себе кота», и вообще, что «кот всё видит и всё знает».
Кстати, я до сих пор думаю, что именно кот — свидетель всех домашних тайн. Дети не знают, чем занимаются родители, сами родители занимаются глупостями и понятия не имеют, что в данный момент вытворяют дети.
Любовники и любовницы, друзья и не очень, бродячие сантехники, чумная «тётя Валя из Острогожска», приехавшая в Москву за колбасой и в Мавзолей — все эти люди в головах обитателей дома разрозненны и фрагментарны. Полная, детализированная картина о том, что творится в семье, имеется только в голове у кота. Поэтому он — главный.
Так происходит всегда. Так сейчас и так это было, когда мы лежали на печке, а за брабантскими кружевами мороза на окнах гуляли по Хутору метели.
Жизнь текла и менялась, ломая вековые уклады. Однажды пришли люди с мотками проводов на плечах, провели в каждую хату электричество и обучили нас слову «ризетка». Произошло это в 1970 году, хотя вообще-то, как утверждали учебники, ток изобрёл ещё Ленин.
Кстати, такое довольно-таки себе техническое понятие, как «розетка», быстро откочевало в список народных мудростей и закрепилось в поговорке, смысл которой мне стал понятен далеко не сразу: «Вот, шо вы, бабы, за люди?! — ризетка ёсть, а штёпсель найдется!» Но, это к слову.
До появления электричества из двух обязательных составляющих коммунизма на Хуторе была только Советская власть в облегченной форме. Другими словами, в форме бригадира колхоза. Бригадир, подкреплённый электричеством, должен был способствовать нашему поступательному движению к светлому будущему, чем он и был занят. Например, посмотрев на лампочку, бригадир первым сообразил, что раз она горит, то можно купить и телевизор.
