Николай Семенович морщит загорелое, обветренное лицо и, скобля ногтем воблину, довольно покрякивает, ерзает по табуретке. Всем своим видом выказывает радость от того, что опять приехал «сусед», как именуюсь у него я, что можно будет снова по вечерам «покалякать», перекинуться в «петушка», в котором Николай Семенович мастер непревзойденный. Мы сидим в моем не протопленном еще доме, попиваем привезенное мною жигулевское и уже калякаем о том да о сем. Неторопливо судачим и о предстоящем небывалом сенокосе, потому что травы в этом году самолучшие, и о селедке, которая «куда-то деется» и нынче рыбакам трудно по ней брать план, и о сыне Николая Семеновича Саньке, который удумал жениться до армии, а теперь вот взяли, и жена его Галинка, должно быть, загуляет.
— Как думаешь, Василий, загулят али нет? — спрашивает меня сосед явно с надеждой, что я утолю его сомнения. Я бы и рад, да не могу поручиться за Галинку, потому что ни разу в жизни не видел ее.
— Загуля-я-т! — И Николай Семенович с обреченным видом пригубляет стакан.
Чтобы перевести разговор в русло, более приятное для нас обоих, я интересуюсь:
— А как Мишка поживает, дядя Коля?
Но это тоже не вызывает у Николая Семеновича обычного возбуждения, хотя речь и идет о его собаке. Он лишь вяло машет рукой:
— Аа-а, никак уж. Решил я его.
Я таращу глаза:
— Как это?
— Как собак решают. Кокнул, да и всё.
Тут я начинаю всерьез волноваться.
— Да ведь он красавец у тебя был, умница! За что ты его?
— Кобель он был, кобель.
— Ну кто же за это?..
Николай Семенович нервничает, видно, что ему неохота о Мишке. Но я, наверно, в таком замешательстве от услышанного, что он рассказывает:
— Сам знаешь, какой он был. Ни одной проходу не давал, как время у той подходило. А тут весной пристал к Зосимкиной Стрелке. Ну а та чистопородная, ты ж знаешь.— Сосед почмокал губами, помолчал.— Зосимка ее на повети закрыл. «Не допушшу, говорит, породу портить». Дак Мишка, дьявол, подкоп под поветью сделал, а до суки добрался...
...Наши с ним отношения развивались далеко не гладко. Когда я после долгой отлучки приехал той осенью в деревню и увидал у соседа этого необычного для здешних мест пса, целый день ходил вокруг него и восторгался. Все-то было у него, что называется, не как у людей: голова лобастая, короткоухая — волчья, окрас — совершенно белый, а размеры просто поражали — раза в полтора крупнее любого здешнего кобеля. Только хвост, настоящий «калач» лайки, свидетельствовал о том, что хозяина его не надо путать с каким-нибудь там неведомым доселе белым волком. Мишка довольно равнодушно, если не сказать наплевательски отнесся к моим восторгам, потом, выказывая крайнюю снисходительность, пришел ко мне в гости и с независимым благородством съел кулек пряников, которые я высыпал перед его симпатичной волчьей мордой.
Дни в отпуске летят как прекрасные мгновения. Чтобы не терять времени попусту, я решил на следующее же утро пройтись по Старым Логам за рябчиками. Встал на зорьке, быстро собрался и вышел за деревню. Уже вошел в лес, когда услышал за собой топот о промерзшую за ночь землю: меня догонял Мишка. Хотя и надо было теперь менять дневные планы (какие уж тут рябчики, когда с тобой собака? Встретишь выводок — перегоняет всех сразу), однако я обрадовался. Ведь Мишка сам вызвался идти со мной, совсем не знакомым для него человеком, и тем выказал мне доверие, а может, и уважение. Я должен был это оценить. Решил идти за Бекетов Мох на Брусничные Угоры. Там всегда жили глухари.
Мы шли с Мишкой без дороги через косогорье, поросшее можжевельником и высоким осинником. Я вдыхал прохладный воздух осеннего леса, напоенного крутыми, настоянными запахами, и на сердце лежала радость новой встречи с родными местами. Мишка восторгался не меньше меня и носился по лесу неустанно. Истосковался по охоте, понимал я собаку, хозяин-то и ружья в руках не держал. Пес пустился тем временем в заядлый поиск: натыкался на наброды и ходил кругами мягкой размашистой рысью, пригнув к земле огромную свою голову и насторожив уши. Иногда с его стороны слышались хлопки взлетающих крыльев и даже одиночные басовитые Мишкины взлаивания. Сердце мое в такие мгновения отбивало в груди ликующую барабанную дробь. Но Мишка смолкал; видно, поднимал с земли тетеревов и рябчиков, а те редко сидят «под собакой». Лишь перед мхом, когда пошел негустой сосняк, он залаял впереди вязко и задиристо.
Хоть руки и дрожали от напряжения и нетерпения, я сделал подход по всем правилам: тщательно подкрался, высмотрел низом, куда лает Мишка, и, осторожно выглянув из-за дерева, долго шарил глазами по высоченной елке. Глухаря на ней не было: обычно его огромное черное туловище хорошо выделяется на фоне хвои. Но Мишка лаял с остервенением, морда его была устремлена в одну точку. В конце концов я вышел из-за укрытия и, уже обходя осторожно ель, разглядел беличий хвост, свисающий с лапины на самой макушке. Стрелять белку не хотелось: едва ли «дошел» еще мех, но Мишкины усилия надо было как-нибудь вознаградить, и я, отойдя подальше от дерева, чтобы не портить сильно шкурку, поднял ружье...