Проперция Понти прибыла в Венецию. Герцогиня давала в честь нее празднество. Это было в мае 1882 года.
Подъехала гондола скульпторши: весть об этом облетела весь дом. Он был уже полон гостей, и все бросились ко входу. Герцогиня с трудом достигла лестницы. Впереди нее шел Якобус Гальм с одним из своих друзей, господином Готфридом фон Зибелинд, и прокладывал ей дорогу. Сан-Бакко следовал за ней с графом Долан, венецианским патрицием. Граф сказал:
— Я никогда не покидал Венеции. Словом «никогда» я хочу сказать, что мои отлучки не стоят того, чтобы говорить о них. Но ни во времена немцев, ни позднее я не видел подобного празднества. Я думаю, нечто подобное видел только великий Паоло, да и то лишь оставаясь наедине со своим полотном.
Герцогиня обернулась.
— Я думаю, граф, что и мы наедине со своим полетном. Празднества в Венеции! В последний год австрийского владычества в этот дворец было завезено триста карточек. После моего переселения сюда я не сделала и пятидесяти визитов. Но я пригласила бы своих поставщиков и опустошила бы отели, чтобы наполнить свои залы гостями!
— Ага! — воскликнул Долан. — Каждый человек — только мазок для нашего полотна.
По его дряблой коже скользнул нежный румянец. Он был мал ростом, лыс, и лицо у него было безбородое, худое, изможденное. Голова со слабым подбородком и длинным, подвижным носом покачивалась на бессильной шее; убогая, некрасивая и голая выглядывала она из чересчур широкого платья. Такому знатоку и ценителю форм и красок, как Долан, следовало бы быть очень недовольным всем этим. Но углы его узких губ были сладко приподняты кверху и окружены самодовольными морщинками, а черные глаза глядели из-под тяжелых век, как будто заглядывая в чужие души с враждебным — и в то же время счастливым выражением.
Господин фон Зибелинд волочил за собой одну ногу; голос у него тоже был тягучий.
— Слишком пышно! — вздохнул он. — Меня это угнетает.
Якобус внимательно посмотрел на него. Его красный, весь в коричневых точках, лоб под светло-белокурыми волосами был покрыт потом. Красновато-карие блестящие глаза обводили взглядом все вокруг: тяжелый потолок из золотых листьев, казалось, шумевших под снопами света, — увитые венками головы диких зверей, сверкающие и грозные, — стены, полные больших, холодных или похотливых тел, царивших над всеми, кто смотрел на них.
— У вас опять момент слабости, — сказал художник. — Тем не менее вам когда-нибудь поставят в этом доме памятник, мой милый Зибелинд. Все это не было бы так великолепно, если бы не ваше уменье делать находки.
И он провел рукой по фигуре нагой, шествующей женщины, выделявшейся на лиловой вышивке павлиньих перьев.
— Только эта Фама? — сказал Зибелинд. — Покажите мне и нагую Юдифь, вон там, напротив: воплощенное кощунство. Покажите мне нагого мальчика, ловящего мяч, нагого фокусника, стоящего на руках, нагую женщину на спине этого грязного кентавра… Все это, да и не только это, я разыскал в самых пыльных углах, под мостами, в шестых этажах и под землей. Поразительное уменье делать находки, совершенно верно, мой милый. У меня нюх, как у прокурора на моей родине или у консисторского советника. От меня нагота не укроется! Я бросаюсь на нее, стиснув зубы. Вы, дрожайший Якобус, любите наготу, но вы не откроете и половины тех нагих тел, которые лезут мне на глаза, потому что я ненавижу их.
Фон Зибелинд произнес все это, гнусавя, тоном раздражительного и мужественного человека. Он делал свои признания допустимыми, придавая им оттенок светской иронии. Якобус засмеялся.
— Вы великолепны и очень полезны.
Группы любопытных толкали их то туда, то сюда. Наконец, лавируя среди толпы, они достигли первых ступенек, ведших вниз на площадку, где лестница раздваивалась. Она отлого и спокойно спускалась вниз двумя величественными каменными потоками в пышном одеянии ковров, сдавленная с обеих сторон широкими перилами. Они остановились, по обе стороны герцогини, на широком балконе, который господствовал над высокой галереей, между сверкающими малахитовыми колоннами, мощно покоившимися на мраморных спинах больших львов.
Вверх и вниз двигалась толпа, и вместе с ней, вдоль перил, в глубину галереи спускались бронзовые статуи. Хоровод их проходил посредине огромной передней и доходил до самых ворот, у которых стояла Проперция. Она была в красном плаще, и ее творения протягивали к ней руки.
Она не отвечала на их приветствия. Ее взгляд, медленный и чуждый, обводил толпу людей. Они с любопытным шепотом окружали ее, но не смели приблизиться из почтения. Герцогиня видела это сверху; она сказала себе, что Проперция борется со страхом перед одинокой жизнью. «Мортейль женится, и она приехала, чтобы упиться своим горем».
Она кивнула художнице, которая не заметила этого, и пошла ей навстречу. Остальные остались сзади. Граф Долан поднялся на цыпочки и захлопал в ладоши. Он крикнул через перила необычайно низким и звучным голосом:
— Синьора Проперция, садитесь рядом с дамой в белом бархате, восседающей у моря под золотым балдахином. Негры-невольники воздадут почести и вам, синьора Проперция.
Гостья подняла свой печальный взор к пылающим далям, где в благоухании весенних ландшафтов свершались благоговейные венчания на царство, где происходили торжественные празднества. Там, на белых террасах, под вздувающимися парчовыми палатками суровые, темные воины нежно поднимали над миром златокудрую королеву, которая царила только потому, что была прекрасна. За этой случайной толпой людей и смешивая с ней, галерею оживляла другая толпа: нарисованная толпа великолепных и благородных любителей веселья, в колоннадах, на опоясанных статуями зубцах дворцов, на балконах воздушных колоколен — купающаяся в синеве и залитая потоками света. Перед глазами Проперции празднества продолжались бесконечно, уходя в свободный мир радости. Радостные голоса, носившиеся по всему дому, счастливые жесты, украшавшие его, принадлежали этим нарисованным. Своими светлыми одеждами, спокойными лицами и сильными поступками они опьяняли гостей. Все лица сияли отражением их жизненной полноты. Проперция смотрела на них с тупой завистью. «Я никогда не была как вы», — думала она. «Но во что превратилась я теперь!»
