Шагнув за дверь из полумрака прихожей, Мхов на мгновенье слепнет от низкого утреннего солнца, тут же что-то большое и тёмное, метнувшись из-под крыльца, чуть не сшибает его с ног. Горячее и мокрое плотно проходится по лицу, часто и шумно дышащее тяжело виснет на плечах.
— Пшёл! — с перепугу громче, чем надо орёт Мхов. — Пшёл вон, с-собачье отродье!
Рослый, поджарый доберман, распластавшись в длинном прыжке, сигает вбок через перила; припав к траве, пёс гулко и быстро лает, будто смеется.
— Вот я тебе! — хозяин грозит любимцу кулаком. Тот вскакивает, мчится по двору галсами, словно быстрый черно-коричневый парусник: миновав дом, по изящной кривой огибает фонтан и скрывается в цветнике.
— Оба-на! — Мхов хлестко в четыре пальца свистит ему вслед и сильно до хруста в костях потягивается. — Ма-аш! — зовёт он. — А Маш!
Жена показывается из маленькой ротонды, увитой начавшим желтеть плющом. За ней, держась за длинную холщовую юбку, семенит дочь. Дарья копия мать: такая же светловолосая, широкая в кости, крупнотелая, всё это с поправкой на четырехлетний возраст, разумеется. Зато сын…
— Проснулся, Мхов? — щурясь на солнце, говорит жена.
— Пр-роснулся, Мхов? — эхом важно пищит Дарья. Она только недавно выучилась выговаривать «р» и теперь явно гордится этим своим новым умением.
— А вы давно? — спрашивает в ответ Мхов.
— Я уже на рынок успела. Парного молока хочешь? — Мария одной рукой накручивает на пальцы свой длинный белый локон, другой — делает то же самое на голове дочери.
— Сама? — Мхов хмурится.
— Что сама?
— На рынок что-ль — сама?
— Ну.
— Во, блин! — Мхов сердится. — Сколько раз говорить: надо чего — позвони, кто-нибудь из ребят подскочит!
— Володю я на воскресенье отпустила. С матерью у него чего-то там. И у Кати выходной. И у остальных. Карл-Хайнц с Фридрихом тоже с утра пораньше в Москву подались. — Мария машет рукой в сторону МКАДа. — Молока-то налить?
— Как об стенку горох! — кипятится Мхов. — Я вот Срамному скажу, он тебе мозги вправит! А?!
Жена всерьез пугается.
— Ну Кирюш, ну не надо Срамному, ну его на фиг, Берию, я больше не буду, честно! — Мария прижимает ладони к своей большой заметно отвисшей груди, умоляюще смотрит на мужа.
Срамной, Петр Арсеньич, — начальник его службы безопасности, бывший генерал хрен её знает какой советской спецслужбы, жена боится его, как огня.
— А-а-а, — торжествующе-уничижающе тянет Мхов, — смотри. — Усаживается на ступеньку крыльца. — Молоко-то давай…
Мария ныряет обратно в ротонду, Даша — вприпрыжку за ней. Через полминуты жена появляется вновь, бережно ведя дочь за плечи. Та, осторожно ступая, обеими руками держит большой хрустальный стакан, доверху полный прохладным, густо-белым.
— Спасибо, — говорит Мхов, принимает стакан у дочери, ласково треплет ее мягкие волосы. Залпом пьет, проливая на подбородок. Выпив, шумно переводит дыхание, утирается ладонью.
— Завтракать будешь? — спрашивает жена, забирая стакан. Дарья тянется к пустой посудине. Отобрав у матери, с достоинством несет стакан обратно в ротонду.
— Позже, — прислушивается к себе Мхов. И вдруг вспоминает, зачем, выйдя на крыльцо, позвал жену.
— Маш!
— А?
— Слушай анекдот.
— Давай.
— Так. Я родился под знаком Земли. Моя жена родилась под знаком Воды. Вместе мы создаём грязь.
— Всё?
— Всё.
Жене анекдот пришелся явно не по душе.
— Дурак ты, Киря.
— А что? — искренне удивлён Мхов. — Смешно.
— Смешнее не бывает. Сам сочинил?
— Куда мне. Карл-Хайнц вчера рассказал. Я с немецкого перевел. У них, у немцев, юмор такой.
— У них, у немцев, юмор тако-о-ой, — задумчиво тянет Мария, — уж тако-ой-растако-о-ой…
— Алёшка где? — спрашивает Мхов о сыне.
— В мастерской, в гараже. Изобретает чего-то там.
— Пойду посмотрю.
Мхов легко встаёт с крыльца и, не спеша, шагает через свои владения. Строго вычерченные дорожки ведут его мимо дома, вкруг фонтана, сквозь сад с альпинарием, вдоль зимнего сада, через спортплощадку к хозяйственным постройкам, а там позади, за домом, осталась баня, рядом бассейн. «Поплавать что ль сегодня, — прикидывает Мхов, — да нет, начало октября, холодновато, пора бассейн консервировать на зиму, хотя опять же нет, попозже, вот немцы доделают пиротехнику, позову людей, запущу салют с фейерверком, в воде это будет красиво отражаться, устроим закрытие сезона, так сказать…»
В полумраке гаража полоса света виднеется из-под двери мастерской. Мхов направляется туда, двигаясь вдоль короткой шеренги автомобилей, выстроившихся, как на парад. Первым, правофланговым, салютует «шестисотый», матово блестя иссиня чёрными боками. Рядом квадратно горбится его брат, блестящий чёрный «баварец» G500 гелендаваген, разъездной джип. Третий братец — понтово-серебристый Машкин «мерин» C200 спорткупе. Наконец, четвёртым замыкает строй развратно-алый «англичанин», «ягуар» XK8 кабриолет, машина, купленная, что называется, для пущей красоты.
Мхов подчеркнуто уважительно стучится в дверь мастерской, ломкий голос сына коротко отвечает:
— Ага.
Алёша сидит на высоком табурете, облокотившись о верстак и, не отрываясь, следит за работой стоящего перед ним небольшого механизма. В чем заключается эта работа и что это собственно за механизм, Мхов не понимает; встав за спиной у сына, он удивленно разглядывает нечто, построенное из старого метронома, конусообразного прибора в деревянном корпусе, принадлежавшего матери Мхова, Алёшиной бабушке.
