Миллион миллионов, или За колёсиком - [4]

Подмигивающие всеми тремя глазами светофоры.

«А это что?» «Спидометр».

Тяжёлые тёмные памятники на площадях.

Ряды глазеющих окнами длинных высоких зданий.

Его рука, высунутая в открытое окошко и отброшенная назад встречным ударом воздуха.

«А это?» «Рычаг переключения передач».

Снова улицы, потом бульвары.

Регулировщики с полосатыми жезлами в руках.

Округло-точные движения рук и сосредоточенность взгляда Николая, ведущего машину дальше, дальше.

Стая голубей, с шумом взлетевшая прямо из-под колес.

«А там?» «Педали сцепления, тормоза, газа».

Закованные в камень набережные и ажурные металлические мосты.

Широкая река с пароходами прямо посреди города.

«А погудеть?» «Би-ип! Би-би-ип!»

Захватывающая, ярко выкрашенная утренним солнцем звездно-башенная панорама Кремля.

— Ну что, домой?

— Нет! Ещё!

— Родители сказали, чтоб к девяти назад. — Водитель озабоченно поглядел на часы. — Надо слушаться. Нельзя опаздывать.

Ну, раз родители… Тут уж ничего не поделаешь. На свой детский лад он понимает, что целиком зависит от них и весь в их власти. Зависимость эта столь безысходна, а власть столь всеобъемлюща, что нечего и пытаться хоть сколько-нибудь овеществить нарождающееся в нём чувство протеста. Да и зачем? Что толку в голом, ничем не подкрепленном протесте? Его капитал — послушание; проценты с этого капитала — родительская любовь, выраженная, в частности, в приятных мелочах, вроде сегодняшней поездки.

И вот он благодарно-важно вылезает из машины. Отец и мать, довольные, встречают на крыльце.

— Как покатались? — поинтересовался отец.

— Во! — он лихо выставил перед собой поднятый вверх большой палец.

— Ну и отлично. Молодец!

— Коля, зайдите, выпейте с нами чаю, — пригласила шофёра мать.

— Пошли, Николай, — поддержал отец.

В глубине дома звонко затренькал телефон.

— Беги быстрее, — заулыбалась мать. — Это звонит Юрий Гагарин поздравить тебя с днем рождения.

Из черной трубки доносятся поначалу невнятные вопли жены. Потом из них вычленяются отдельные звуки, складываются в слова.

— Кирилл! Кирилл! Ой, Кирилл! Лёшка! Лёшка! Ой, что делать, не знаю!

— Что стряслось?! Говори, что?! — он до ломоты в суставах сжимает трубку мобильника, корпус трещит в кулаке. Ноги уже сами несут его сквозь ещё более усилившийся ветер — назад от озера к дому.

— Лёшка! Дорсета! Лёшка! Дорсета! — без особого смысла продолжает причитать жена.

— Да что Лёшка?! Что Дорсета?! Говори по делу, твою мать! — Мхов едва перекрикивает разгулявшуюся природу.

— Лёшка Дорсета уби-и-ил! — наконец вытягивает из себя Мария и принимается безудержно, тяжко рыдать.

«Что за бред! Сын убил их собаку?! Такого просто не может быть! Так что же тогда жена? Умом она двинулась, что ли? Нет, ерунда. Значит, что-то действительно случилось. Но сами по себе эти три слова: «Лёшка», «Дорсета» и «убил», — рисуют слишком лаконичную и оттого совершенно невероятную картину. Чушь какая-то! Эти три слова никак не могут стоять в одном ряду, они просто не способны согласоваться друг с другом. Да! Не будучи хотя бы оправданы каким-то привнесенным обстоятельством, которое сообщит немыслимой картине, что нарисовала жена, некий житейский смысл».

Думая так, Мхов на бегу пытается разгадать за бабской истерикой рациональный ход, способный хоть не сразу, но примирить его с происшедшим, и уже у ворот дома вдруг догадывается, что в давешней последовательности не хватает слова «случайно». Или же — «нечаянно». То есть, сын случайно, или нечаянно, или лучше случайно-нечаянно убил собаку. А, может, и не убил вовсе? Может, ранил? А жена всё напутала? Но как такое вообще могло случиться?!

Мария в косо наброшенном пальто, давясь плачем, встречает его у ворот. На его «Ну! Ну! Ну!» она как-то ломано машет рукой:

— Там… Возле бассейна…

По дороге Мхов натыкается на взгляд сына, прямо стоящего в дверях дома. В глазах у Алексея страх, Мхов пробегает мимо. Уже издалека, увидев, в какой позе находится собака, он защемившим сердцем понимает, что дело плохо, окончательно плохо.

Добежав, он видит, что доберман лежит, нет, валяется неодушевлённым предметом у борта бассейна. Его голова безжалостно разбита, нет, размолочена в прах тупой силой. Орудие тупой силы и одновременно её торжество в виде массивного слесарного молотка брошено рядом; кровь собаки вперемешку с клочками шерсти и фрагментами мозга уже почти запеклась на равнодушном металле. Мхов какое-то время горбится над телом Дорсета, без чувств, без мыслей, без желаний. Потом накрывает курткой начавший холодеть труп и бредёт к дому.

Жена как-то скукожилась, плачет, прислонясь к перилам лестницы. Сын всё так же стоит в дверях, его бьёт крупная дрожь. Что до Мхова, то теперь, увидев своими глазами, во что превратился Дорсет, он уверен: не может быть. Поэтому он спрашивает:

— Кто это сделал?

И, упёршись в молчание, спрашивает снова:

— Кто?

— Это не я!!! — неожиданно изо всех сил кричит Алексей.

Мхов тупо глядит на сына, дескать, чего разорался-то?

— Кто? — безнадёжно настаивает он.

— Да Лёшка это, — тихо роняет Мария. Она уже не плачет, смотрит на сына снизу вверх со страхом, и как будто не узнавая.

— Это не я! — снова кричит Алексей! — Не я! Не я! Не я!