В большом доме готической архитектуры на улице Перш, в квартале Маре, жила в 1804 году одна пожилая дама, которую знал и любил весь квартал. Ее звали г — жа Дорадур. Это была женщина доброго старого времени, не принадлежавшая ко двору, но вышедшая из хорошей семьи среднего круга, богатая, благочестивая, веселая и добросердечная. Она вела очень уединенную жизнь. Единственное ее занятие состояло в том, что она раздавала милостыню да играла в бостон с соседями. Обедать у нее садились в два часа, ужинали — в девять. Из дому она почти не выходила, бывала только в церкви и иной раз, на обратном пути, совершала небольшую прогулку на Королевскую площадь. Словом, она осталась верна обычаям и отчасти модам своего века, весьма мало заботясь о нашем, чаще почитывая молитвенник, нежели газеты, предоставляя свету идти своей дорогой и думая только об одном — как бы умереть спокойно.
Так как г — жа Дорадур любила поговорить и даже была несколько болтлива, то вот уже двадцать лет — с тех пор, как ока овдовела, — постоянно держала при себе компаньонку. Эта компаньонка, с которою она никогда не расставалась, превратилась для нее в подругу. Они постоянно ходили вместе к обедне, вместе гуляли, вместе сидели у камина. Мадемуазель Урсула хранила ключи от погреба, от шкафов, даже от конторки. Эго была высокая, сухопарая, мужеподобная девица, цедившая слова сквозь зубы, весьма властная и довольно сварливая. Г — жа Дорадур, будучи невысока ростом, обыкновенно висела, по — детски лепеча, на руке этой неприятной особы, называла ее своей милочкой и позволяла ей водить себя за нос. Она слепо доверяла своей любимице и заблаговременно выделила ей немалую толику в своем завещании. Это было небезызвестно мадемуазель Урсуле, а потому она уверяла всех, что любит свою госпожу больше, чем самое себя, и говорила о ней не иначе, как возведя очи к небу и вздыхая от умиления.
Само собой разумеется, что истинной хозяйкой дома была мадемуазель Урсула. Пока г — жа Дорадур, полулежа в своих глу боких креслах, вязала что‑нибудь в уголке гостиной, мадемуазель Урсула, вооруженная ключами, величественно расхаживала по коридорам, хлопала дверьми, расплачивалась с поставщиками провизии и изводила прислугу. Но как только наступал час обеда и являлись гости, она робко входила в своем скромном темном платье, с постной физиономией, почтительно кланялась, умела стушеваться и быть незаметной. В церкви никто не молился с таким усердием, никто не потуплял глаз столь смиренно. Г — же Дорадур, чье благочестие было вполне искренним, случалось иногда задремать посреди проповеди. Мадемуазель Урсула тихонько толкала ее локтем, и сам священник умел ценить это. У г — жи Дорадур были арендаторы, жильцы, управители. Мадемуазель Урсула проверяла их счета и не имела себе равных по части придирок и кляуз. В доме благодаря ей нельзя было найти ни пылинки; все было выметено, вычищено, вылизано; стулья стояли в полном порядке, белье сияло белизной, посуда сверкала, часы шли минута в минуту. Все это необходимо было домоправительнице, чтобы иметь возможность вволю браниться и царить во всем блеске своей славы.
Сказать правду, г — жа Дорадур была не совсем слепа к недостаткам своей приятельницы, но всю жизнь она умела видеть в людях одно хорошее. Дурное всегда казалось ей каким‑то неясным, и она терпела его, не понимая. К тому же привычка была над ней всесильна: вот уже двадцать лет, как она опиралась на руку мадемуазель Урсулы и как они вместе пили утренний кофе. Когда ее любимица кричала чересчур громко, г — жа Дорадур откладывала в сторону вязанье и спрашивала своим нежным, как флейта, голоском: «Что там такое, моя милочка?» Но «милочка» не всегда удостаивала ее ответом, а если и входила в объяснения, то эти объяснения были таковы, что г — жа Дорадур поскорее возвращалась к своему вязанию и начинала вполголоса напевать песенку, чтобы их не слышать.
И вдруг стало известно, что мадемуазель Урсула все эти годы злоупотребляла оказываемым ей доверием и обманывала всех, начиная со своей хозяйки. Она не только нажила целый капитал на тех хозяйственных покупках, которыми распоряжалась, но, не дожидаясь, пока войдет в силу завещание г — жи Дорадур, постепенно присваивала себе ее платья, белье и даже драгоценности. Безнаказанность придает смелости — компаньонка наконец дошла до того, что похитила шкатулку с бриллиантами, которые, правда, г — жа Дорадур никогда не надевала, но которые она с незапамятных времен бережно хранила в одном из ящиков на память о своих былых чарах. Г — жа Дсрадур не пожелала отдать под суд женщину, которую прежде любила; она ограничилась тем, что прогнала ее и даже отказалась повидаться с ней перед ее уходом. Но тут она внезапно оказалась в таком ужасном одиночестве, что стала проливать горькие слезы. Несмотря на своз благочестие, она не смогла удержаться, чтобы не посетовать на превратности всего земного и на жестокие капризы слепого случая, не пощадившего даже ее старческого отрадного заблуждения.
Как‑то раз, когда ее сосед и друг, некий г — н Депре, зашел навестить ее и утешить, она обратилась к нему за советом.
