Каждый брак предначертан, как и каждая казнь.
Джон Хейвуд
Англия, 1810 год
Филип Ивлин Десборо Хоксбери, граф Ротрмор, известный среди армейских друзей как Хок (Ястреб), передав дворецкому перчатки и дорожный плащ, настороженно оглядел безмолвных слуг.
— Как здоровье отца? — спросил он, против обыкновения сильно понизив голос.
Дворецкий Шипп, длинный, худой и необыкновенно чопорный, внимательно посмотрел на молодого хозяина:
— Его светлость почивает, милорд, но он пожелал видеть вас сразу, как только вы прибудете.
Хок рассеянно кивнул, обводя взглядом знакомые стеньг. Они были безмолвны, эти стены, и лакеи в красно-золотых ливреях выглядели словно статуи, охраняющие покой сиятельного усопшего. Граф невольно вздрогнул от неуместного сравнения.
— Я оставил чемоданы в двуколке, — сказал он дворецкому.
— За ними будет послано, милорд.
— И вот еще что, Шипп: проследите за тем, чтобы о моем камердинере позаботились как следует. В дороге у него всегда разыгрывается аппетит.
— Будет исполнено, милорд.
Хок пересек огромный вестибюль и взбежал по широкой лестнице, прыгая через две ступени. Мальчишкой он любил делать такие гигантские шаги, пока однажды не свалился и не сломал правую руку. Невил, его старший брат, при этом смеялся до слез. Это воспоминание болью отозвалось в душе Хока: теперь Невилу было все равно, уже почти два года как он лежал в могиле.
Череда фамильных портретов обрамляла лестницу. Спокойные, полные достоинства лица предков благосклонно взирали на единственного наследника их рода. Более трехсот лет замок служил родовым гнездом маркизов Чендоз. Хок не был здесь почти пять месяцев. Во время его последнего визита отец еще был здоров, теперь он лежал на смертном одре. Мысль об этом заставила сердце молодого графа болезненно сжаться.
Хок повернул в восточное крыло здания. Он почти бежал по просторному коридору к двойным дверям, ведущим в спальню отца. С бьющимся сердцем бесшумно приоткрыл тяжелую дверь. Внутри было очень тепло, даже душно. Тяжелые гардины золотой парчи были плотно задвинуты, вокруг мебели залегали угрюмые тени. В центре комнаты на возвышении стояла роскошно убранная кровать. Под покрывалом угадывались контуры тела, но в спальне было слишком сумрачно, чтобы различить лицо. Из кресла у кровати навстречу Хоку поднялся человек, в котором тот узнал Тревора Коньона, секретаря своего отца.
— Вот и вы, милорд, — сказал он просто.
Коньон служил у отца едва ли не столько же, сколько Хок помнил себя. Маленький и пухлый (в противоположность худому и жилистому маркизу), совершенно лысый, добряк душой и при этом редкий умница, он был воплощенной преданностью. Хока давно уже не удивляли ни лояльность Коньона к отцу, ни его упорная, необъяснимая неприязнь к Невилу. Что думал секретарь о нем самом, оставалось только гадать. Положение единственного наследника не превращало его автоматически в средоточие всех добродетелей.
— Как отец — спросил Хок охрипшим от волнения голосом.
— Держится, милорд. — Коньон был очень сдержан Хок приподнял густую бровь, но Коньон ничего больше не добавил, сделав приглашающий жест в сторону кровати. Молодой граф склонился к неподвижной фигуре под затейливо расшитым покрывалом:
— Я здесь, отец.
— И вовремя, мой мальчик.
Чарлз Линли Берсфорд Хоксбери, маркиз Чендоз, высвободил руку и сжал сильные пальцы сына своими, сухими и цепкими. Хок подумал, что сейчас прозвище Ястреб больше подходит отцу, чем ему. На лице, казалось, остался только крючковатый нос. Однако зеленые глаза маркиза, чуть более темные, чем глаза сына, сверкали из-под тяжелых век с прежней живостью.
— Я торопился как мог, — сказал Хок, осторожно убирая со лба больного прядь седых волос. — Письмо Коньона пришло вчера, и я выехал немедленно. Как ты себя чувствуешь, отец?
— Недолго мне осталось молиться Богу, — усмехнулся маркиз, — но роптать было бы чистой неблагодарностью. Разве жизнь моя не была полна? Разве у меня нет наследника, которым можно гордиться?
Похвала заставила Хока отвести взгляд. Наследник, которым можно гордиться? Это он-то, живущий в постоянном водовороте развлечений, словно в Лондоне их вот-вот запретят и нужно успеть урвать свою долю!
— Не говори о смерти, отец. Я хотел бы повидать твоего врача. Где он сейчас?
— Где же еще, как не на кухне? Почтенный Тренгейджел только и делает что набивает рот ветчиной.
— Но что он говорит?
Маркиз отвернулся, внезапно закашлявшись. Кашель был сухой и резкий, звук его наполнил молодого графа ледяным страхом за отиа. Хок неожиданно заметил, что судорожно сжимает отцовскую руку, словно стараясь передать ему свое здоровье и силу. Маркиз, обессиленный приступом, некоторое время лежал с закрытыми глазами молча. Когда он снова посмотрел на сына, тот был поражен почти гипнотической настойчивостью этого взгляда.
— Он считает, что жить мне осталось две, от силы три недели. Ты ведь знаешь, что у меня чахотка? Так вот, этот болван замучил бы меня кровопусканиями, позволь я ему это.
— Да, они все одинаковые! — воскликнул Хок с горечью, — Я видел, как лекарь ставит пиявки раненым после боя, тем самым толкая их в могилу!
