Элизабет Мартин
Напротив меня в купе первого класса сидел господин в новеньком черном цилиндре, укутанном до самых полей в большой белый шелковый платок. Складки платка грациозно шевелились от сквозняка, и казалось, что исполненная достоинства фигура его владельца вот-вот взмоет в воздух и зависнет над нашими головами, на уровне багажных полок.
Представив себе эту картину, я едва не улыбнулась, но заставила себя сдержаться. Во всех остальных отношениях мой попутчик выглядел безупречно, даже утонченно. В его рыжевато-каштановых усах и роскошных бакенбардах, обрамлявших лицо и сливавшихся на подбородке с изящно раздвоенной бородкой, мелькали седые пряди. Стариком он не был – я бы определила его возраст лет в сорок пять – сорок шесть. Его худощавую фигуру облегал черный сюртук, из-под которого виднелась ослепительно-белая рубашка. Руки покоились на резном набалдашнике слоновой кости, венчавшем длинную ротанговую трость. Я не могла не заметить также первоклассные замшевые перчатки, обшитые галуном. И хотя пышные юбки мешали мне наклониться и рассмотреть обувь моего попутчика, я не сомневалась в том, что и его туфли также безупречны. Цилиндр наверняка стоил дорого. Наверное, элегантный господин боялся, как бы случайная искра от паровоза, прибывающего на вокзал Ватерлоо или покидающего платформу, не прожгла в его цилиндре дыру. Поэтому он благоразумно защитил свой головной убор шелковым платком, а потом либо позабыл снять его, либо по-прежнему боялся случайной искры, хотя окно в нашем купе было застеклено и плотно закрыто.
«Ну же, Лиззи! Хватит!» – укорила я себя, сообразив, что поведение мое неприлично – так откровенно разглядывать соседа! Понадеявшись, что он ничего не заметил, я стала смотреть в окно. Наш поезд покинул вокзал Ватерлоо – конечную станцию Юго-Западной железной дороги. Мы двигались с довольно большой скоростью. За окном мелькали унылые, закопченные сажей здания.
В моих жилах бурлил дух авантюризма, к которому примешивалась совсем малая толика беспокойства. Никогда в жизни я не бывала на южном побережье Англии, да и в Лондон впервые приехала со всеми своими скромными пожитками лишь в начале года. И вот снова еду на новое место! Неприятные и непредвиденные события сократили мое пребывание в столице. Как оказалось, те же события породили и новые надежды. Судя по тому, что мне сообщили о тех краях, куда я направлялась, с таким же успехом я могла бы поехать и в самые глухие районы Африки. Во всяком случае, я представляла себе новые места не менее экзотическими.
Поезд с грохотом проехал Клапам и достиг окраины Лондона. Кирпичных домов стало заметно меньше; в основном они стояли рядами, объединенные общей стеной. К железнодорожной насыпи спускались заботливо ухоженные задние дворики; из окна поезда можно было мельком заметить признаки скромного домашнего уюта. На веревках сушилось белье; в траве валялись забытые детские игрушки. Судя по деревьям и лужайкам, мы выехали за пределы промышленного Лондона. Улицы, запруженные народом, дым, грязь и нескончаемый шум остались позади.
Я покидала столицу не без сожаления и особенно часто думала об одном ее обитателе…
– Когда ваш молодой человек, наконец, предложит вам руку и сердце? – спросила как-то тетя Парри за обильной дневной трапезой, которую она называла дневным перекусом.
Обычно я за словом в карман не лезу, но тетушкин вопрос, заданный как бы между прочим, застал меня врасплох. На меня тетя Парри и не взглянула. Она смотрела в свою тарелку, всецело сосредоточившись на еде – одном из самых любимых своих занятий. Я наблюдала за тем, как она подносит ложку ко рту, как открывает пухлые губы. Из-за этих губок, курносого носа и розовых пухлых щечек она напоминала пожилого херувима. Сходство усиливали рыжеватые кудряшки, которые выбивались из-под ее кружевного чепца. Когда я в первый раз увидела ее неестественно-рыжие волосы, то еще подумала, что тетушка красит их хной. Не сразу и очень нехотя я задумалась над тем, как ей лучше ответить.
