Михаил ПОПОВ
Любимец
измышление
— Я слышал об отце твоем.
— Он раб твой, и я раб твой.
— Встань и повтори, как зовут тебя. Когда дух от Бога бывает на мне, то плохо разбираю в тоске своей, слова человеческие.
Юноша медленно, как учил отец и как подобает, оторвал лоб от пропахшего пылью войлочного пола. Потом осторожно поднялся на ноги. Он был рослый, жилистый, загорелый до черноты, как всякий пастух; на груди длинный белый шрам; ноги с панцирными ногтями и каменными пятками. Убрал с расчесанного из–за вшей лба, грязные, спутанные космы. Взгляд почтительно потуплен, но тверд.
В шатре стоял удушливый полумрак. Царь лежал на львиной шкуре покрывавшей ложе, опираясь правым локтем на парчовую подушку. Справа и слева от него стояли на закопченных треногах плоские жаровни с тлеющими углями. В них тихо дымились палочки ароматического дерева. Благовонные пары скапливались под потолком шатра как безумие под черепом одержимого.
— Имя мое Эхананан. Я пришел сразиться с НИМ.
Царь был бледен и выглядел изможденным, почти старым, хотя по числу лет своих мог считаться лишь в начале зрелости. Глаза светились тускло, губы искривляла улыбка спесивого недоверия.
— ОН велик. Он возвышается на голову над любым из моих людей.
Эхананан одним движением поднял с пола свою большую, как два винных меха дорожную суму. Поднял безымянным пальцем, самым слабым из всех, и легко протянул перед собой.
— Здесь ефа сушеных зерен, и десять хлебов, их я отдам братьям, что теперь при твоем войске. И еще здесь десять сыров, их я отдам тысяченачальнику, так велел отец. Я могу так держать суму эту до заката. Одним пальцем.
Царь устало покосился на молчаливого бородача Авенира, главного над войском Израиля. Седая приземистая башня в кожаных латах промолчала, только косматые брови сошлись на переносице, да руки сложились на груди, глухо звякнув медными налокотниками.
Решив, что приведенного доказательства силы недостаточно, Эхананан бросил сумку на пол и, подхватив руками свою пастушескую палку, выставил ее перед собой. На его обнаженном торсе выпукло прорисовались эластичные мышцы, они переливались вдоль своей длины.
— Когда лев утаскивает овцу от стада, то я всегда догоняю его, и отнимаю овцу от его пасти. А если он нападает на меня, то я беру его одной рукой за гриву, а другой вырываю ему горло. Без всякого ножа.
Царь и военачальник вновь переглянулись. Царь закрыл глаза, и медленно откинулся всем телом на подушки, так что его голова оказалась рядом с мертвой львиной. Злой дух от Бога встал на нем, и это было видно. Военачальник мрачно вздохнул.
Эхананан вернул пастушескую палку в вертикальное положение и растеряно вытер пот с широкого лба. Голос его сделался менее уверенным.
— И когда медведь утаскивает овцу, то я и медведя догоняю и убиваю.
— Ты пастух? — Чуть слышно спросил лежащий.
— Я раб твой.
— Ты услышал, что победителю ЕГО я отдаю в жены свою дочь Мелхолу, и потому пришел?
— Я слышал о дочери твоей, но больше слышал о поношенье и поругании Израиля, и решил придти.
— Ты пастух? — Все не открывая глаз, опять спросил царь. Эхананан смущенно покосился на военачальника, тот кивнул головой, мол, отвечай.
— Пастух и раб твой.
— Может, ты еще что–нибудь принес кроме хлебов и сыров в своей сумке?
— Там только хлебы и сыры. И сухие зерна. И моя пастушеская свирель.
— Свирель? Все–таки есть и свирель. Сыграй мне на ней.
Авенир повторил приказ жестом — играй.
Сбитый с толку этой просьбой Эхананан, пожал плечами, развязал узел на суме, и, порывшись, извлек на свет камышовую дудочку. Постучал по мозолистой ладони, вытряхивая хлебные крошки.
— Я жду.
Поняв, что царь не шутит, Эхананан приблизил камышину к губам и она издала протяжный и чуть скулящий звук, как будто в ней ожил голод шакала. Перебирая пальцами по вырезанным отверстиям, молодой пастух сначала возвысил добытый звук, потом возвысил еще, и тут же направил вниз. Так делал раз за разом до пяти раз.
— Хватит, — сказал царь, открывая подернутые влагой затаенного отчаяния глаза, — уж больно проста твоя музыка.
Какое–то время он молчал, глядя в невидимый из–за испарений потолок.
— Может быть, не твоя это вина, а камыша.
Авенир, подчиняясь незаметному жесту господина, подал Эхананану большую критскую кифару, сделанную из рогов кедронского оленя, украшенную лазуритом и серебром. Пастух пробежался пальцами по струнам, они отозвались слишком вразнобой.
— Не умеешь взять музыку от нее?
— Нет, господин, я и вижу такую впервые.
— Тогда должен знать, что и первейшие мастера игры на кифаре, которых мне удалось сыскать в Фимне, Цере, Вифсамисе, Лахисе, Анаве уклонились от встречи с НИМ. Убоялись ЕГО великого искусства.
Пастух недоуменно повел головой.
— Другое я представлял себе дело здесь — прекратить поношение сорокадневное Израиля. Что мне в кифарной игре?!
Вновь опустив веки, царь продолжил, словно и не услышал возгласа собеседника.
— Но оставим струны. Может статься твоя сила в голосе?
— Моя сила — ловкие руки, быстрые ноги, меткий глаз!
Авенир поднял руку, Эхананан остановился, а царь продолжил.
— Все пастухи поют по ночам. Кто овцам, кто звездам. Спой теперь мне.
