Григорий Темкин
Лунный лист
ХАРЬЮЗОВЫЙ РУЧЕЙ
Почему мы причалили именно у этого ручья? Трудно сказать. Скорее всего чисто случайно: повсюду были точно такие же каменистые берега, изрезанные ручейками и речушками, а за ними везде стелилась одинаково зеленая тысячеглазая тундра, с любопытством всматривающаяся в небо бесчисленными озерами. Просто нам - доктору Роману Алексееву и мне, фотожурналисту Владимиру Карпову, двум фанатикам-рыболовам, - показалось, что мы отъехали от Шойны, последнего оплота цивилизации на Канинском полуострове, достаточно далеко, а потому сказали себе - здесь!
После того как был разбит лагерь, доктор отправился на ближайшее озерцо, затянутое по краям нежно-зеленой травой, а я решил поблеснить в речушке, где, по моим представлениям, должны были рыскать голодные косяки нельмы, сига и омуля. Однако если рыба и водилась в речке, присутствия своего она ничем не выдала. Безрезультатно побросав спиннинг минут сорок, я заскучал и пошел проведать Романа.
Окруженный зыбким гудящим ореолом комаров и мошки, доктор стоял по колено в сыром ягеле и, воинственно выставив окладистую бороду, вываживал какую-то рыбину: кончик его спиннинга в такт рывкам пружинисто изгибался.
- Уже третья, - сообщил Роман, выбрасывая на берег щучку весом не более полукилограмма. - Присоединяйся.
Я не заставил себя долго упрашивать и вскоре убедился, что щурята брали здесь безотказно, чего нельзя было сказать об их родителях.
Ночи в Заполярье во второй половине июля еще не черные, но уже и не "белые". Они скорее серовато-голубые или перламутровые. И когда такая ночь опускается на землю, тундру затягивает дрожащей полупрозрачной дымкой. Эта пелена порой совсем безмолвна, а порой делается разговорчивой и многозвучной, и тогда опытный охотник различит в ней тявканье песца, всхлипы совы, кашель росомахи...
Мы сидели с Романом у костра, ждали, когда снятая с огня уха дойдет на углях, и вслушивались в дремлющую тундру. Тишина казалась абсолютной, безграничной, всеобъемлющей. И тут мне показалось, что в ней звучат далекие, почти неразличимые колокольчики. "Не зря такую тишину называют звенящей", - подумал я.
- Колокольчики... - не то спросил, не то сообщил мне Роман.
И тогда я осознал, что перезвон мне не почудился.
- Похоже, у нас будут гости...
Вскоре в сумерках обрисовались силуэты человека и двух оленей.
Оставив оленей поодаль, человек не спеша и как-то по-хозяйски подошел к костру, молча уселся на землю, достал из-за пазухи трубку и прикурил от головешки. Это был пожилой ненец лет пятидесяти, одетый в летнюю потрепанную малицу, сверкающие на коленях штаны из ровдуги [замша из оленьей шкуры] и облысевшие от возраста пимы [высокие сапоги из камусов (шкур с ног оленя) мехом наружу]. Лицо его, усталое и морщинистое, светилось от наслаждения, глаза сошлись в узкие щелочки. Весь мир, казалось, сосредоточился для него в трубке, исторгавшей клубы черного и довольно едкого дыма.
Северный этикет нам был немного знаком: сперва угощение, потом беседа. Роман указал взглядом на уху, и я разлил ее на троих - доктору и ненцу в миски, себе в крышку от котелка. Ни слова не говоря, подал гостю уху, пододвинул хлеб, чеснок.
Ненец так же молча принял миску, зачерпнул ложкой, попробовал... и звучно сплюнул в сторону. Затем встал, отошел на несколько шагов и выплеснул содержимое миски. Вернулся. Сел. И с брезгливостью произнес:
- Сяторей [щука (ненец.)]. Не рыба.
На мой вкус уха получилась отменная, но спорить я не стал - человек прямодушно высказал свое мнение, что ж теперь... Пока мы с Романом ели уху, ненец неторопливо жевал хлеб с чесноком, храня молчание, и оживился только, когда заварился чай.
За чаем и познакомились: выяснилось, что наш ночной гость - оленевод, пасет с бригадой большое колхозное стадо где-то здесь, на севере Канина, и зовут его Николай Апицын.
- Отчего же у тебя фамилия русская? - поинтересовался Роман.
- Почему русская? - не согласился Николай. - От Апицы идем. Ученый из Ленинграда приезжал, говорил, что четыреста лет назад писали: был на Канине ненец Апица...
Еще минут двадцать Николай, в котором проснулась словоохотливость, рассказывал о своих предках и вдруг безо всякой видимой причины заявил:
- Зря сюда приехали. Плохое место. Болото. Гнус. Холодно.
- Чем же плохое? - рассудительно возразил Роман. - От гнуса мазь есть. Костюмы у нас теплые. Палатка. Дров много. В озере рыба.
- Хо! Разве сяторей - рыба? В ручье есть рыба, правда. Хариус, но его тру-у-дно поймать. Сильно осторожная рыба.
Я обрадовался:
- Ну вот, даже хариус водится! Мы здесь отлично отдохнем.
Апицын замолчал, видно, смирясь с тем, что место нам все равно нравится. Затем с явной неохотой уступил.
- Отдыхайте. Только уходить от Харьюзового ручья ж надо.
- Почему это - не надо? - начал заводиться я. Что это за дела: пришел, уху охаял, а вот теперь с места согнать пытается. - Захотим, на другой ручей пойдем.
- Не надо уходить далеко, - стоял на своем Апицын.
- Но почему?!
- Сиртя тут живут... - неохотно пробормотал он.
- Сиртя? - переспросил Роман. Он, как и я, слышал это слово впервые. А это что еще такое?
