Ма Арвиль купила Дине подержанное кресло-коляску буквально через день после того, как случилась беда. Костыли — уже позже, до того девушка вполне обходилась казёнными. В хирургии и реабилитации она пробыла долго: успела набить мозоли подмышками, нарастить бицепсы и трицепсы. Впрочем, с мясом на костях у неё всегда был порядок, да и размах ключиц впечатлял. Лежание в постели съедает плоть и удручает душу, говорил им больничный священник, но как бы мимо ушей Дины попадал всем этим в её матушку.
Ещё он сетовал в присутствии обеих и больничной обслуги:
— Теперешняя молодёжь за малой доступностью наркотиков любит подсесть на адреналин. Парусные лыжи, скейтборды, имиджборды, гонки на скутерах, скаканье по крышам через улицу, ползанье по скалам без страховки, ястребиная охота и верховая езда охлупкой. Это так близко соседствует с грехом суицида, что прямо диву даёшься.
Впору было оскорбиться обеим женщинам, только ма Арвиль была хорошо православной, а для Дины эта нотация прозвучала слегка безграмотным перечнем утерянных блаженств. Даже с оттенком сочувствия. Так что священника обе простили.
Простили — прекрасно к тому же понимая, что окажись на прокатной кобыле, кроме попоны, ещё и седло с высокой передней лукой, девушке бы не просто сломало позвоночник в нескольких местах. Туша весом в добрые полтонны, шарахнувшись от проезжавшего на скорости байкера и упав вместе со всадницей на выступающую ребром бетонную плиту, вполне могла раздавить в лепёшку нежный девичий живот. Может быть, такая смерть была бы даже к лучшему: Дина теперь всё равно не мать, не жена и не работник.
И в дополнение ко всему — бесприданница. Как в пьесе Островского. На три уникальные операции ушёл не один миллион. Тогда медики восстановили спину из кровавого месива и костяной крошки, между делом зашили повреждённую селезёнку и удалили часть печени с жёлчным пузырём. Ну и соединили, как могли, кончики нервов. Возможно, проводимость с годами восстановится, успокаивали они ма Арвиль. Возможно, это утешение и эта смутная надежда стоили проданной столичной квартиры. А также маминой безработности.
Всё возможно, даже сошествие Христа с небес.
— Зачем вы уволились, Равиля Идрисовна? — спрашивали сотрудники. — С вашим образованием нынче сложно устроиться. Начальство вас ценит как организатора.
— Нужно ведь было кому-то сидеть рядом с Динушей.
— А отпуск без сохранения на что? Ни сам Сергей Михайлыч, ни вообще никто из шефов бы не отказал.
Ма Арвиль отмалчивалась. Ей чуть стыдновато казалось признаться в двух вещах. Первой из них была та, что в офис её взяли по знакомству, а не по любимой специальности. Второй — что остатки вырученных за гламурное жильё денег бухнулись в авантюру: участок чернозёма на одном из южных хуторов. Крестьянская земля с одной стороны вдавалась в заповедник, с другой — почти граничила с Украиной.
Там был и дом — судя по фоткам, наполовину сгнивший и на гнилом фундаменте, с кое-как прихваченной фаянсовыми «барашками» электрической проводкой и печью в сажевых потёках. Узкий колодец-скважина в одном конце длинной колбасы двора, туалетная будка — в другом, меловой ледник напротив дома.
— Газ нам предлагали, но я не хочу, — сказала мать, — вредно и опасно.
«С таким дырявым чердаком и щелями в полу не отравишься, — подумала Дина. — И от печки не угоришь. Сквозняки, наверное, гуляют».
Что-то в ней хладнокровно просчитывало варианты.
— Зато почва богатейшая, — продолжала ма Арвиль. — Жирней сметаны, щедрей невесты на выданье. Только и надо — поливать её хорошенько. Скважина, мне сказали, в самое засушливое лето не пересыхает. А уж красота вокруг!
— Не замечала за тобой склонности к земледелию, — иронически заметила дочка. Ей предлагали посмотреть ещё фото, сделать запросы в интернете, но не хотелось.
Они уже сидели в купе вдвоём: коляска сложена, нехитрый багаж заброшен на полку, ехать всего полсуток — это дешевле, чем провести лишнюю ночь в гостинице. И даже у сердобольных коллег.
— Жаль девочку — настоящая восточная красавица эта Динара, — исподтишка говорили в одной семье. — Жгучая. А вот прикиньте: и мать, и она сама — Соколовы. Дина-то — можно сказать, любимое русское имя. Но вот почему у мамы-башкирки такое прозвище французистое? Кто их папа-то был?
— Больше никакой джигитовки, — вторили им под другим кровом. — И без того матери сплошные огорчения.
— Да там лошадей и нет, — грустно посмеивалась ма Арвиль. — Один-единственный буланый жеребчик, и того хозяин привязал к колышку веревкой, будто козу. Ни на шаг не отходит: всё боится, что конокрады уведут.
— Как жить-то будут в такой глуши и за такие гроши? — рифмовало третье семейство. — Одна инвалидная пенсия. Только и надежды, что в провинции всё дёшево.
На станции Лиски, куда поезд прибыл ранним майским утром, им помогли выгрузиться и даже собрали «экипаж».
— Тут недалеко — километра полтора всего, — ма Арвиль натянула на брови старое кепи с длиннющим козырьком, вскинула на плечи рюкзак, положила дочери на колени платок и сумку и взялась за ручки кресла. — Дорога хорошая, грунтовая.
Только вот про жару она забыла — градусов за сорок, свет с вылинявшего до бесцветности купола отражался в меловых осыпях там, где они не поросли жухлой травой, и взлетал кверху в небо снова. В этом мерцании вставали белоснежные видения: подобные мечам шпили, купола, окружённые готическими арками, химера, вставшая на дыбы. Нужно было собрать всю волю в кулак, чтобы от них избавиться. И ещё ухватиться за сложенные вместе костыли.
