И память, может быть, о счастии реальней,
Чем самый счастья миг
[1] .
А. Мюссе. "Воспоминание"
Император наблюдал за мной молча. Я снова забросил удочку, отмотав шесть футов шелковой лески, и, как только она с легким шипением пронеслась над водой, заметил, что все три мои наживки плавают, как прошлогодние листья. Император усмехнулся.
– Сами видите, – сказал он. – Я был прав. Здешняя форель не клюет на хвостатую мушку.
– А в Америке клюет, – отвечал я.
– Подумаешь, в Америке, – заметил Император.
– Форель клюет на хвостатую мушку и в Англии, – настаивал я.
– Какое мне дело до того, что творится в Англии? – поинтересовался Император.
– Вам нет дела ни до чего, кроме самого себя и ваших паршивых гусениц, – сказал я в сильнейшем раздражении.
Император фыркнул. Его широкое, безволосое, загорелое лицо хранило то упрямое выражение, которое неизменно меня раздражало. Возможно, дело было в его манере носить шляпу (ибо он носил ее, плотно нахлобучив на уши, и две маленькие бархатные ленточки, свисавшие с серебряной пряжки надо лбом, развевались от самомалейшего ветерка). Его хитрые глазки и острый нос очень странно смотрелись на пухлом румяном лице. Он заметил мой взгляд и усмехнулся.- Я знаю о насекомых больше, чем кто бы то ни было во всем Морбиане, и в Финистере тоже, если уж на то пошло, – сказал он.
– Алый Адмирал вам в этом не уступает, – парировал я.
– Нет, уступает, – сердито отозвался Император.
– А его коллекция бабочек вдвое больше вашей, – добавил я, спускаясь ниже по течению и останавливаясь в аккурат напротив него.
– Неужели? – презрительно спросил Император. – Да будет вам известно, месье Даррелл, что в этой самой коллекции недостает одного-единственного экземпляра, самой что ни на есть удивительной бабочки – Apatura iris [2], – в просторечии известной как "лиловый император"!
– Это всей Бретани известно, – сказал я, забрасывая удочку, – но из того, что вы единственный, кому посчастливилось поймать лилового императора в Морбиане, не следует, что вы крупнейший специалист по наживкам. С чего вы взяли, что бретонская форель не клюет на хвостатую мушку?
– Потому что не клюет, – отвечал он.
– Почему? Взгляните, над водой пропасть этих мух.
– Ну и пусть, – огрызнулся Император. – Вот увидите, ни одна форель на них не позарится.
Рука у меня затекла, но я понадежнее перехватил тонкое бамбуковое удилище, вошел в воду выше по течению и принялся шлепать прутом по воде. Летний ветерок принес большую зеленую стрекозу, которая зависла на мгновение над водой, сверкая, как изумруд.
– Смотрите! – крикнул я через ручей. – Где ваш сачок?
– Зачем? Ловить стрекозу? У меня их десятки – это Anax unius обыкновенная, у мужской особи подкрылья круглые, а головогрудь…
– Ну хватит, – резко сказал я. -Мне что, нельзя просто взглянуть на насекомое, чтобы вы не проявили свою эрудицию? Можете мне сказать по-человечески, что это за муха -вон там, над осокой, прямо напротив меня? Смотрите, она села на воду.
– Подумаешь, – фыркнул Император. – Обыкновенная Linnobia annulus.- Что это значит? – спросил я.
Но прежде чем он успел ответить, раздался всплеск, и муха исчезла. Император пакостно захихикал:
– Я же говорил, что рыба свое дело знает! Это была форель. Надеюсь, вам она не достанется.
Он взял сетку для бабочек, коробку, бутыль с хлороформом и баночку с цианидом, поднялся, перекинул ремень коробки через плечо, рассовал свои бутылочки по карманам бархатного пальто с серебристыми пуговицами и закурил трубку. Последнее его действие было чисто демонстративным, потому что Император, как и все бретонские крестьяне, курил одну из тех крохотных трубочек, которую десять минут ищешь, десять минут набиваешь, десять минут зажигаешь и которой хватает ровно на одну затяжку. С истинно бретонской основательностью он совершил этот торжественный обряд, выпустил три колечка дыма, почесал свой острый нос и побрел прочь, пожелав на прощание всем янки вернуться домой с пустыми руками.
Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и печально размышлял о той девушке, чью жизнь он превратил в сущий ад, – о Лис Тревек. Она никогда ни на что не жаловалась, но все мы знали, что означают синяки на ее нежных округлых руках, и я с болью ловил ее взгляд, полный ужаса, когда Император заходил на постоялый двор Груа.
Поговаривали, что он держит ее впроголодь. Лис это отрицала. Мари Жозеф и Красавчик Лелокар видели, как на Благовещение старик ударил ее за то, что она выпустила трех снегирей, которых он поймал накануне. Я спросил у Лис, так ли это, и она не разговаривала со мной до конца недели. Я ничего не мог поделать. Если бы не алчность старика, я бы ее больше не увидел, но он не хотел потерять предложенные мною тридцать франков в неделю, и Лис позировала мне целыми днями, веселая, как малиновка в розовом кусте. Тем не менее Император меня терпеть не мог и время от времени грозился снова усадить ее за прялку. Вдобавок он был жутко подозрителен и, осушив залпом полный стакан сидра, который пагубно действует на большинство бретонцев, стучал кулаком по некрашеному дубовому столу и призывал громы небесные на меня, Ива Террека и Алого Адмирала. Нас троих он ненавидел больше всего: меня – за то, что я иностранец и в грош не ставлю его бабочек, Алого Адмирала – за то, что видел в нем соперника-энтомолога. Для ненависти к Терреку у него были свои причины.