– Я же тебя просила, – сказала она с дрожью в голосе, – я просила тебя сделать одну-единственную вещь: прибить крюк! Хорошо, если так, то я сделаю это сама, без твоей помощи…
Ольга швырнула сумки в угол прихожей, сняла туфли и полезла на антресоль за молотком. Но молотка на антресоли не оказалось, как не оказалось ни гвоздей, ничего… Она с ненавистью посмотрела на лежащего на диване мужа и в бессилии сжала кулаки. «Если бы я сейчас нашла молоток, я бы, пожалуй, смогла бы его убить… Тюкнуть по голове разок, и все. И кончились бы сразу все мои унижения, просьбы, скандалы, все кончилось бы… Атруп спрятала бы так, что ни одна живая душа на всем белом свете не разыскала… Закопала бы на клумбе в городском парке… Просто надо все хорошенько продумать…»
Представив холмик на засаженной розами клумбе, она передернула плечами и ушла на кухню. Потом вспомнила, что сумки остались в прихожей, и вернулась. Муж к этому времени уже поднялся с дивана и полез под него в поисках тапочек. Он вообще странный человек, этот муж: постоянно делает совершенно бессмысленные механические действия, а потом сам же и расплачивается за свою бестолковость. К примеру, эти же тапки, будь они неладны! Он снимает их всегда в одном и том же месте, потом почему-то в носках подходит к телевизору, включает его, а когда подходит к дивану, то машинально зашвыривает их далеко к стене, чтобы потом ползать в пыли под этим самым диваном… Тьфу!.. Хорошо еще, если рука дотягивается, а если нет, то он идет в носках на кухню за бельевыми щипцами и корячится с ними… Противно смотреть!
Муж достал тапки, надел их и подошел к Ольге. Он уже раскрыл рот, чтобы что-то сказать, как услышал:
– Нет! Вот только этого не надо! И не говори мне ничего, пожалуйста, про Киселева! – Ольга зажала ладонями уши. – И слышать ничего не желаю! Я тебе еще в прошлом году твердила: не можешь с ним сработаться – увольняйся к чертовой матери! Все! И кроме того, – она бросила на мужа презрительный взгляд, – ты – совершенное ничтожество, и я каждый вечер собираюсь тебе сказать об этом.
– А почему, собственно, именно вечером? – муж смотрит куда-то в пространство; думает о чем-то своем; он постоянно думает, словно ему больше делать нечего.
– Потому… да потому, что ты мне утром еще противнее, чем вечером… Я ненавижу тебя, твою зеленую пижаму, твои вечно теряющиеся очки, твои тапки, за которыми ты ползаешь, как идиот, твой куцый берет… Я устала, я не хочу жить так, понимаешь?! Не хочу!!! Когда я была еще совсем девочкой, – начинает она свою обычную вечернюю песню, – я мечтала о том, как мы вместе с мужем будем слушать Моцарта, ходить на концерты, выставки, как мы будем любить друг друга… Ты действительно меня не понимаешь?
Он отвечает: «Нет», – и уходит обратно в комнату, ложится на диван, потом, вспомнив, включает телевизор и зашвыривает тапки под диван.
Она входит следом и опускается рядом:
– Почему ты не подошел, когда я звала тебя с улицы? Тебе что, трудно было подойти к балкону и послушать? Я тащила на восьмой этаж эти тяжелейшие сумки, а ты в это время валялся!
– Извини, но я действительно ничего не слышал.
В ванной, оставшись наедине с собой, она обматывает голову белым вафельным полотенцем и принимается смывать с себя городскую пыль, копоть, грязь, пот и все то, что въедается в кожу, стоит только высунуть нос из дому. Особенно в автобусе, где все вокруг чихают, сморкаются, дышат, наконец… Где в единственное открытое окно вместо чистого воздуха врываются бензиновые пары и грязь, летящая из-под колес проходящего мимо транспорта.
Она срывает с себя тесный пояс, прозрачные, совсем новенькие утром и уже порванные чулки, расстегивает кофту, стягивает юбку и запихивает все это в стиральную машину. Почувствовав рукой, как теплеет в кране вода, она, не дожидаясь, пока ванна наполнится, забирается в нее и, сладостно покрываясь приятнейшей гусиной кожей, млеет от тепла, от предчувствия близкой чистоты и свежести.
Мокрой рукой она снимает с полки журнал комиксов, неизвестно, как вообще оказавшийся в квартире, где никогда не было детей, и начинает вслух декламировать какие-то бредовые стишки пятилетней Оксаны Петровой из Кишинева. Вода постепенно обволакивает все тело; забывается собственный монолог, звучавший еще совсем недавно в прихожей и свидетельствующий о том, что она уже вернулась с работы, и что жизнь не стоит таких усилий, какие она прилагает к тому, чтобы в результате получить… Нет, стоп, пора остановиться. Это может продолжаться до бесконечности. Итак, сейчас она полежит-полежит да и пойдет на кухню готовить ужин. Сергей сделает вид, что он ничего не слышал, забудет, что он подлец и негодяй, каким только что выступал в ее монологе, и все наладится. Они мирно съедят вдвоем полкило селедки с луком, картошку, запьют свой нехитрый ужин чаем и расползутся по одной-единственной комнате в поисках уютного местечка, куда можно завалиться с книжкой или просто отдаться мелькающему экрану…
Ночью, повернувшись друг к другу спиной, они сначала будут долго ворочаться, что-то шептать-бормотать, а потом, конечно, уснут. Куда же им деваться-то на самом деле?…
