Крюк, или Анданте для одной молодой женщины, двух мертвых бабочек и нескольких мужчин - [5]

Они встали со скамейки и быстро пошли по аллее. Через мгновение за деревьями запестрели зонты аттракционов.

Маленькая Лариса сидела на карусели, оседлав круглого, как поросенок, слоника с отбитым хоботом, и качала ножкой в нетерпении. Рядом, под расписным шатром на желтой скамеечке сидела ее мать. («Тетя Вера», – вспомнила Ольга.) Карусель должна была вот-вот начать свое кружение. Тут Ольга и девочка, которая уже перестала плакать, одновременно увидели куклу Катю – рыжую, страшненькую, с выколотыми глазами и проломленной головой. («Трепанация черепа», – продолжала вспоминать Ольга свои детские садистские игры, свои изощренные операции над несчастной Катей.)

Они подскочили к Ларисе, выхватили из ее рук куклу и едва успели убежать, как карусель пришла в движение.

– Мама! Мама! Они украли Катю! – кричала теперь уже Лариса. Но Ольге было совершенно не жалко ее. И даже напротив…

Девочка поцеловала на прощание Ольгу и… исчезла.

– Сизов? – окликнула Ольга в растерянности; ей почему-то снова захотелось плакать. – Почему они все исчезают? И Моцарт, и эта девочка?… Ведь я их люблю, и всегда любила!

– Они будут возвращаться, – прозвучал грустный голос Сизова. – Но всегда неожиданно, когда не ждешь…

– Скажи, а кто была эта девочка? Я даже не спросила ее имени.

– Разве ты не узнала? Это же была ты, – с придыханием ответил Сизов. – У тебя в руке осталась игрушечная туфелька. Спрячь ее туда же, куда ты спрятала пряжку Моцарта, – она тоже вернется за ней.

Ольга бережно спрятала рядом с пряжкой маленькую пластмассовую туфельку.

– А что же будет сейчас? – спросила она, готовясь к самому невероятному. Она бросила рассеянный взгляд на качавшиеся на воде голубые деревянные лодки. – Неужели покатаемся? – догадалась она с восторгом.

Они заплыли в самый дальний уголок пруда. Ольга сидела на веслах, Сизов невидимо присутствовал. Он был неподражаемым собеседником – все знал и понимал.

– Расскажи мне что-нибудь обо мне. Как я здесь оказалась? Что было со мной раньше? Я ведь ничего не знаю и не помню…

– А свои желания? – голос Сизова зазвучал на воде так звонко, что, казалось, он слышен во всем парке. – Каждый человек помнит, чего он хочет.

– Желания? – Ольга на минуту задумалась. – Да, свои желания, по-моему, помню. Мне чего-то недавно явно не хватало.

Она закрыла глаза и напряглась, вспоминая.

– Вспомнила, – прошептала она, не открывая глаз. – Вспомнила – тишины, покоя… вот этого самого парка, пруда, лодки… – Она открыла глаза и заговорила громче, быстрее: – Да, мне не хватает всего этого, а еще божественной музыки… Ты слышишь? Это опять она… От этого «Анданте» кружится голова и хочется плакать и плакать. Музыка звучит постоянно, везде, во всем парке, во мне… Это Моцарт, но раньше я никогда не слышала этой музыки… А ведь я изучала его, а люблю его…

– Он написал «Анданте» после своей смерти, – услышала она бесстрастный голос Сизова. – По Ту Сторону Жизни. Ты же сама говорила, что он умер совсем молодым. Очевидно, Бог счел вполне достаточным ту музыку, которой Моцарт при жизни одарил человечество. Недостойное человечество. Ведь люди сами не сберегли Моцарта, не оценили… Людские пороки, собранные воедино в лице его врага, убили великого маэстро. Пороки человечества убили его тело, но не душу. Его труп бросили в общую могилу, худшего и быть не могло… Но ты и представить себе не можешь, сколько еще божественной музыки молодой гений напишет еще!

– Значит, он продолжает сочинять? Он жив? Но погоди, дай собраться с мыслями… Я что-то хотела спросить… А, вот: название этого самого «Анданте» ты придумал сам, сознайся?

– Что ты?! Кто я такой, чтобы придумывать названия для музыки Моцарта?

– Тоже верно. Тогда давай продолжим наш разговор о желаниях. Хотя, если сказать по правде, у меня очень много самых гнусных желаний, и мне просто стыдно о них рассказывать.

– Думаю, что ты вспомнила сейчас Лидию Николаевну?

– Да! – опешила Ольга. – Но как ты догадался об этом?

– Сейчас самое время для болезненных воспоминаний, – с такой грустью сказал Сизов, словно это доставляло ему физическую боль.

– Когда начинался урок истории, – с жаром, яростно жестикулируя, начала Ольга. От ее резкого движения чуть не опрокинулась лодка. Тяжелая сумка с продуктами накренилась, из нее посыпалась редиска.

– Осторожнее, – предупредил Сизов. – Осторожнее, прошу тебя…

– Так вот, когда начинался урок истории и она входила в класс, почему-то останавливаясь в дверях. Историю у нас всегда ставили после физкультуры, когда мы были особенно возбуждены. Мы приветствовали нашу историчку стоя, но не переставали перешептываться. Энергия из меня, например – а я была вообще-то тихоней и черепахой – так и выплескивалась… Будто во мне какой-то моторчик работал. Нас было сорок, таких моторчиков; мы никак не могли угомониться после физкультуры, и тогда Лидия Николаевна говорила свое коронное: «Сесть!» Мы бухались на стулья, но тут же звучала команда: «Встать!» И так: «Сесть. Встать. Сесть. Встать. Сесть…» Мы ненавидели ее в такие минуты. Все знали, что у этой умной, молодой и красивой женщины муж страшно пьет. Но при чем здесь мы? Матросов, мой одноклассник, говорил, что ей мужика не хватает. Алферов ему на это отвечал, что он и сам бы не прочь удовлетворить историчку. И мы страшно смеялись таким грубым шуткам, а между тем эти «сесть-встать» выматывали силы. Хотелось просто, чтобы она…