Давление опять упало практически до нуля. Толчки сердца не прослушивались, компьютерный мозг вычерчивал на экране прямую линию. Тина дала разряд, Аркадий навалился на грудную клетку больной и ритмично стал нажимать на ребра. Кости хрустнули в нескольких местах, и Тина закричала:
– Осторожней, ты что! Мишка за сломанные ребра размажет нас на патологоанатомической конференции так, что сами костей не соберем!
– А что я могу сделать, если у пожилых женщин кости ломаются сами собой? Я и так давлю еле-еле. Иначе сердце не запустить.
– Еще даю разряд! – сказала Тина, и на коже грудной клетки, ниже сморщенной старческой молочной железы, появилось новое красно-бурое круглое пятно. Но экран упорно высвечивал прямую линию. Валентина Николаевна почувствовала, что покрылась потом и не может вдохнуть. Ей стало казаться, что это она сама лежит в палате реанимации, маленькая, сморщенная, худая, и из носа и изо рта у нее торчат белые полиэтиленовые трубки.
– Все, мы ее теряем, – донесся голос Барашкова.
– Ну неужели ничего нельзя сделать? – хотелось громко закричать Тине, но она не смогла и стала беспокойно перебирать в воздухе руками, мычать, трясти головой, пытаясь освободиться от трубок, что-то понять, объяснить и позвать кого-нибудь на помощь, но все было зря.
«Я сейчас умру», – решила она и почувствовала, как покрывается липким потом паники. В следующий момент над ней высоко проплыли лица мамы, отца, сестры Леночки, потом мужа и сына.
– Пустите меня! – закричала она, но вместо крика у нее вырвалось рыдание, по щекам заструились слезы. Кто-то начал ее трясти. – Пустите! Мне больно! – замычала Тина и вдруг, услышав над собой какой-то голос совсем из другого мира, поняла, что она жива, спит и ее опять мучает привычный кошмар. Она с трудом разлепила веки. Ресницы были влажны. Да, она действительно плакала во сне.
– Тина! Очнись! Уже почти полдень!
Как давно она не видела мужчину, что стоял сейчас перед ней? Три дня? Неделю? Или больше? Она не могла вспомнить. В ее комнате царили беспорядок и полумрак, на любимых когда-то шкафах из карельской березы лежал по меньшей мере месячный слой пыли, золото-сиреневые ирисы на стеклах буфета, казалось, увяли. Из окна доносился унылый звук, похожий на стук дождя, а рядом с ее измятой постелью стоял Владимир Сергеевич Азарцев – совершенно чужой, в новой, незнакомой ей куртке. С выражением недоумения и брезгливости на лице он осторожно держал двумя пальцами за горлышко почти пустую бутылку из-под красного вина. Этикетка была заляпана бурыми потеками. Азарцев поглядел бутылку на свет.
– Кажется, портвейн, – произнес он. – Слава богу, не «Агдам». Какой-то чуть-чуть получше. Но ты даже не потрудилась достать бокал. Пила прямо из горлышка.
– Это всего лишь на ночь, – ответила Тина и вздохнула. Кошмар медленно высвободил сознание, и хотя с трудом, но она вернулась в действительность – в свою комнату, в шум дождя, который лил, не переставая, со вчерашнего вечера. В груди еще продолжало теснить, и хотелось дышать глубоко, как после бега на стометровку. Азарцев переместил взгляд с бутылки на нее и весьма красноречиво, осуждающе замолчал.
– Я пью только на ночь, вместо снотворного. – Тина продолжала говорить, чтобы только он отстал, хотя все, что она произносила, было правдой. Ей надоело оправдываться. Это был не первый подобный разговор: она пыталась ему объяснить, пыталась. Но он не понимал, насколько ей страшно. – Мне снятся кошмары. Каждую ночь. Они меня мучают. Я боюсь спать. – Теперь она говорила это равнодушно, бесцветным голосом и как-то вскользь подумала, что надо бы опустить голову, чтобы Азарцев не видел ее распухших век – в последние месяцы Тина выглядела отвратительно. И еще нужно быстро встать, уйти в ванную, там плеснуть в лицо холодной водой и хотя бы расчесать волосы, но вместо этого она лежала в своей фланелевой застиранной ночной рубашке, неподвижно, не в силах шевельнуться.
«Ну и пусть! – сказала она себе. – Пусть видит! Пусть оставит меня в покое. Я погибший человек. Моя жизнь пошла прахом, коту под хвост!» Где-то внутри слабо пискнул ее детский голосок: «Зачем? Зачем ты все портишь? Почему не ценишь его? Чем, как не заботой, можно объяснить, что он не бросает тебя, приходит по утрам, заезжает днем, хотя ему нужно торопиться в клинику, – и все для того, чтобы не дать тебе окончательно спиться?» «Пусть не приходит, – подумала она. – Я не хочу».
– А ты еще помнишь, – сказал Тине Азарцев с нажимом на последних словах, – что у женщин ниже, чему мужчин, естественный уровень фермента алкогольдегидрогеназы? Поэтому они спиваются чаще и быстрее мужчин.
Тину унизило это «еще помнишь».
Азарцев подошел к окну и раздернул шторы. Тине бы хотелось, чтобы за окном цвела весна, как та, двухгодичной давности, когда они с Азарцевым снова встретились. Но та весна безвозвратно прошла, как проскочили потом за ней лето и осень, и очередная зима, кстати, на редкость теплая. И повторился новый круг весны и лета, уже не такой радостный. И теперь в окно опять противно, мелко стучит настоящий осенний дождь.
«Какое тебе дело до моей алкогольдегидрогеназы?» – зло, упрямо хотела спросить Азарцева Тина. Все тело ее сковало ледяным холодом, небо и язык невозможно сушило, и все ее мысли были сосредоточены на том, что, как только Азарцев уйдет, она доберется до остатков вина в бутылке, и тогда ей станет немного легче.
