– Почему вы стали адвокатом, Чарлз?
– Гм…
Я недоуменно уставился на Грэхема Бентли, моего компаньона-куратора. Это был последний вопрос, который я ожидал услышать в процессе оценки моей деятельности. Полагаю, он имел в виду, почему я до сих пор здесь. Что же еще? И это после восьми лет изнурения мозгов, морального опустошения и отсутствия полноценного сна. Не слишком ли запоздалый вопрос?
«Ради денег», – напрашивался очевидный ответ, но понятно, что говорить что-либо подобное не рекомендуется. На этот счет в престижных лондонских фирмах, таких, как моя, существовал неписаный закон, который молодым юрисконсультам подобало соблюдать неукоснительно. И кого волнует, что ты задолжал за учебу на юрфаке университета десять тысяч фунтов, которые собирался каким-то чудесным образом превратить в роскошную квартиру в Хэмпстеде и приобщиться к рассеянной жизни ресторанных завсегдатаев.
«В этом виноват Майкл Кьюзак. И Арни Бэкер виноват, а также Виктор Сифуэнтес».[1] Хотя это было, в общем-то, недалеко от истины, но все же не совсем то, чего ожидал от меня Грэхем. Ведь на самом деле я всегда недоумевал, почему телепрограмма «Лос-Анджелесский закон» не ориентируется на истинное положение дел. Реальная юридическая практика не имеет абсолютно ничего общего с тем, о чем идет речь в этой программе. Я чуть не разочаровался в профессии адвоката. Возможно, стоило бы подать на них в суд. В этом случае я мог бы рассчитывать на приз за самый забавный процесс года.
Ну кто бы не захотел пойти в адвокаты, чтобы жить как они? Адвокаты фирмы Маккензи и Брэкмана имели все: жизнь, полную романтики, кучу денег, высокоскоростные автомобили, шикарных женщин и при этом никогда не шли против своей совести, каждый раз выступая поборниками справедливости. И проявляли такую изобретательность, что теперь-то я понимаю: все это выглядело чересчур безупречным, чтобы быть правдой.
«Ради общественного блага». Исключено. Никто в «Баббингтон Боттс» ни на секунду не поверил бы в это. В нашей фирме не предусматривалась бесплатная правовая помощь неимущим. Предполагалось, что это лишь некая игра воображения. Узнав, что я раз в месяц ходил помогать своим коллегам в Центр юридической поддержки населения ради обретения опыта в непосредственных контактах с людьми, Грэхем посмотрел на меня так, будто услышал, что я каждые четыре недели летал домой на Юпитер.
«Потому что эта работа по-настоящему захватывает». Вполне приемлемо. Но не для тех, кто делает карьеру. В течение ряда лет, когда я ежедневно продирался сквозь чудовищные горы фотокопий и бесконечные кипы бумаг, взывавшие к учетчику, меня обуревало лишь с трудом сдерживаемое желание выпрыгнуть в окно.
«Потому что правоведение стало для меня жизненным стимулом». Эта фраза больше подошла бы буквоедам, книжным червям, многие из которых подходят под мой собирательный термин «крючкотворы-зануды». Но для Грэхема жизненным стимулом являются скорее разговоры о похотливых практикантках.
«Потому что я ужасно люблю выступать на стороне истца, заставляя людей попотеть». Эта фраза дала бы понять, что я поглощен работой, но в ней есть явный оттенок агрессивности.
«Потому что этого хотели мои мама и папа». В этой фразе звучала бы завораживающая правда, но я находил в ней некий изъян. Они советовали мне получить эту профессию с настойчивостью, присущей среднему классу, забыв только добавить, что имея за плечами такую профессию, нужно оставить за плечами и жизнь.
«Потому что это дает мне солидную основу для бизнеса и высокую квалификацию, что сослужит службу в дальнейшем». Это было бы неплохо, но здесь содержался намек на то, что я не хочу испустить последний вздох за письменным столом «Баббингтон Боттс», а в фирме, где преданность ценится превыше всего, подобная реплика не способствовала бы успешной карьере.
– Знаете, Грэхем, – ответил я наконец, – это то, чего я всегда хотел.
Это не было правдой ровно настолько, чтобы не быть правдой. Некоторые, еще лежа в яслях, считают, что задержка с кормлением дает основание призвать виновных к ответу. Я никогда не принадлежал к числу таковых.
Но, оставив позади период увлечения футболом (где я оказался не на высоте), побывав в шкуре пожарного (я слишком боялся прилипнуть к канату и не соскользнуть вниз[2]), секретного агента (тут меня подвела невнимательность), смотрителя зоопарка (я испытывал непреодолимый страх перед антилопой), бродячего артиста (оказался слишком бездарен для этого) и, наконец, учителя (занятие, очень скудно оплачиваемое), я остановился на профессии юриста.
Откровенно говоря, как и многие юрисконсульты, я знаю, что вряд ли мог мечтать о лучшем, учитывая, что мало где можно столько заработать.
А у Арни Бэкера, похоже, каждую неделю была новая женщина, так что и подобная перспектива тоже не исключалась.
Я краснею от стыда, вспоминая, что и мой идеализм сыграл определенную роль в принятии окончательного решения. С наивностью, за которую меня сейчас выставили бы за дверь, я считал юриспруденцию средством борьбы за справедливость. И представлял себя выступающим на стороне неудачника и загоняющим в тупик представителей элиты. К сожалению, моя фантазия не простиралась так далеко, чтобы представить себя крохотной шестеренкой в громадном механизме, которым является «Баббингтон Боттс», безликий монолит в деловом квартале Лондона, где серьезность отношения к делу находится в прямой зависимости от скорости, с которой клиент раскошеливается. Это, в конце концов, фирма, где выставляемый счет младшим персоналом формулируется как «НМП – Неужели Мы Продешевили?», а в верхах «ОБНМП – О Боже, Неужели Мы Продешевили?» Основная концепция фирмы: нам не платят много, если у нас нет клиентов, которые могут заплатить много.
