ДОРОГА, каменистая и крутая, прочерченная, как геодезическая линия, вдоль извилистого берега океана, не только ведет, но, я уверена, по-прежнему приводит к тем невидимым отсюда воротам — единственным в длинной многокилометровой каменной стене. Я знаю, что дойду до них примерно за час и поставлю чемодан на землю, чтобы открыть створки обеими руками, точно так же, как когда-то моя мать: «Ух какие тяжелые». Потом я войду в так называемый «парк», который в сущности всегда был просто изрезанным оврагами нагорьем, и пройду еще по меньшей мере десять минут по единственной проложенной через него аллее, пока не окажусь перед Домом, ничуть не изменившимся, как и все остальное, находящееся между стеной и грядой прибрежных скал. Я уверена в этом. И только для меня он будет другим, потому что я увижу его уже не глазами маленькой девочки, которой была семнадцать лет назад: «Ой, мама, посмотри. Они живут в доме с тремя лицами!»
И, увы, этот Дом уже не удивит меня и не пленит мое воображение своим мрачным, овеянным прошедшими временами очарованием. Сегодня мой взгляд женщины отметит бегло лишь его облупившиеся стены и совсем не романтическую старость, а его три лица сменятся в моем сознании тем, что он есть в действительности — тремя отдельными строениями, тесно прилепленными друг к другу, воплощающими в своем безобразном сочетании весьма противоречивые представления о доме трех представителей рода Ридли, трех давно сгнивших без всякого соперничества, один за другим, в семейном склепе среди так и оставшегося диким, хоть и огороженного потомками, принадлежащего им парка.
Я постою немного у ворот, чересчур крепко сжимая ручку потертого чемодана — того самого, который тащила тогда моя мать! — и после того, как чувство унижения, что я вообще здесь, что я пришла, чтобы получить обещанный, или точнее, вымоленный «временный приют», утихнет в моей груди, несмелой рукой дерну шнур механического звонка, такого же старого, как и сам Первый дом. И кто бы мне ни открыл, он будет мне незнаком, или покажется мне незнакомым так же, как я буду для него незнакомой, или покажусь незнакомой. Семнадцать лет — долгое время… для людей. Особенно, если их не связывает ничего, кроме одной-единственной недели, проведенной под одной крышей, и каких-то далеких, почти иллюзорных кровных уз.
Но все же будет там, в заставленной пыльной мебелью гостиной один человек, который, может быть, и не существовал, но, несмотря на это, и по сей день мне страшно знаком. По моим кошмарам. Сто раз он заставлял меня вздрагивать во сне, и всегда оставался неизменным, неизменным, неизменным. Образ его клеймом врезался мне в память, он не бледнеет, а черты его не мутнеют. Он не меняется. Он и впрямь кошмарен. Он отвратительный, он жуткий. Я знаю, что он будет таким же, неподвластным времени, и когда я этим вечером или завтра утром снова остановлюсь перед ним. Я уверена!.. Так же, как я уверена, что хочу снова прийти к нему… потому что он по-прежнему влечет меня. Так же сильно, как привлекал ту десятилетнюю девочку, которая теперь тоже кажется мне незнакомой. Семнадцать лет — долгое время… для нас обеих. Но я помню, помню, как каждое утро в ту канувшую в прошлое неделю она тихонько прокрадывалась в гостиную, чтобы встретиться с этим человеком, с ЙОНО. Она смотрела на него долго, смотрела прямо ему в глаза, загипнотизированная и ужасом, и восторгом.
И тогда она уже знала, верила всей своей детской душой, что он действительно существовал. Что он будет существовать. Всегда!
Само его присутствие — притом в гостиной — было столь неожиданно, столь абсурдно, что когда Эми увидела его в первый раз, она не в силах была даже убежать и, наверное, на целую минуту застыла на месте, прежде чем осознала, что в сущности нет никакой причины для бегства — хотя и страшновато — реальный, стоявший напротив нее во весь свой огромный рост человек был просто нарисован.
Да, да, нарисован! Однако…
Язык его, распухший и синевато-черный, торчал изо рта, как кусок гнилого мяса, а кожа лица… там, где она еще осталась, была невообразимо распухшей, ноздреватой со словно увеличенными под лупой порами. От ушей его с обглоданными мочками и ушной раковиной остались только прозрачные хрящи, торчавшие по обеим сторонам. А нижняя губа… она вообще отсутствовала. Она была съедена кем-то, и под языком виднелась грязно-розовая челюсть. Одна его щека была словно содрана лапой тигра, другая, как будто изжеванная, превратилась в кашу. Но, может быть, самым кошмарным, самым отталкивающим в этом изгрызанно-обглоданно-жеваном лице было то, что в нем не осталось ни капли крови. Разорванная его плоть напоминала серовато-белое пятно, и только местами отчетливо проступали образующие единую структуру волокна. Слишком отчетливо даже для нарисованного с натуры портрета!.. С веками, до такой степени вздувшимися, что они… лопнули, как нарывы. С волосами, слипшимися мокрыми прядями — кое-где темно-каштановыми, кое-где ярко-зелеными из-за переплетенных с ними водорослей. Мокрыми были и его одежда, гнилыми тряпками прилипшая к телу, и сапоги со сморщившейся кожей.
