Дальше порога Макса редко пускали, а тут пустили. Однорукий мужик в тельняшке с зашитым рукавом придвинул ему рваные тапочки:
— Переодень обувь, а то дежурный развоняется.
Макс послушно скинул туфли. Однорукий махнул вглубь коридора:
— Иди, я соберу народ. На развилке направо, — крикнул он гостю уже в спину.
Макс бывал в коммуналках, но такую видел впервые. Вот оно, настоящее питерское, подумал он с немым восторгом. Коридор был комнат на десять с каждой стороны, с вешалками и шкафами, с единственной тусклой лампочкой, с запахом чего-то горелого, с магнитофоном, орущим из-за двери. Развилка оказалась перекрёстком: можно идти прямо, а можно влево-вправо. Макс свернул. Новый коридор был с коленами, ответвлениями и тупичками, потом путь преградила дверь; Макс вошёл и оказался в чём-то вроде прихожей, из которой вёл коридор, удивительно похожий на первый. Он дошёл до развилки, опять свернул направо и упёрся в открытую ванную. Некто в майке устанавливал смеситель.
— Простите, где кухня? — спросил Макс.
— Какая? Первая, вторая?
— Не знаю. Там парень с одной рукой сказал свернуть направо…
— С одной рукой? — Мужик обрадовался. — Это Степан, вечно путает. У него только правая, он всех задвигает направо. Если нужна кухня на той стороне, возвращайся в параллельный коридор. И — налево.
Откуда мне знать, какая нужна кухня, обиженно думал гость, шагая обратно. Обещали собрать электорат на сходку и послали чёрт-те куда… Макс был агитатором. Сам из Луги, можно сказать, политический гастарбайтер. Близились выборы, и в партии объявили военное положение. Он — один из бойцов, кто отвечал за результат на участке Детская-Канареечная, что на Васильевском острове. Если его работодателя переизберут, вся команда получит большие призовые, так что было за что сражаться, мелким ситом обходя квартиры.
Прежний коридор куда-то подевался. Вроде и правильно двигался Макс, нашёл злосчастную развилку, да место было не совсем то. Ухожу нафиг, решил он. Сориентировался и свернул, как ему казалось, к выходу из квартиры. Длиннющий путь окончился комнатёнкой, похожей на кладовку. С дверью «чёрного хода». Ну хоть какой-то выход! А как же туфли, вспомнил он. Ладно, с улицы вернусь через парадный… Лестница была узкая и крутая, вся в осыпавшейся штукатурке, с выбитыми из стен кирпичами. Без нормальных окон — только крохотные оконца под потолком, до которых не добраться. Макс осторожно спустился донизу и упёрся в завал. Первый этаж был наглухо закупорен. Свобода поманила и растаяла. Главное, он уже не помнил, с какого этажа спустился: с третьего, с четвёртого?
Заблудился.
И тогда он вошёл в первую попавшуюся дверь.
Эта коммуналка была другой, но с виду — словно та же. Бесконечные вешалки, платяные шкафы, неистребимый запах горелой еды. Редкий тусклый свет. Навстречу попался парень со сковородой; на сковороде — жареные макароны.
— Где тут у вас кухня?
Почему не спросил про выход? По инерции. Дурак… На кухне были женщины, кто в халате, кто в спортивном костюме. Повинуясь всё той же инерции, Макс бодро возгласил:
— Все уже решили, за кого будут голосовать?
Одна из женщин агрессивно подбоченилась:
— Господин активист? Ну расскажите, расскажите нам, как жить и зачем.
Он завёл было привычные речи — об известном учёном, порядочнейшем человеке и депутате, который продвигает грандиозный проект честного, справедливого расселения питерских коммуналок, — но не проговорил и минуты. Слушательницы заметили на полу белые следы от его тапок, результат хождений по «чёрной» лестнице. Наверное, это была дежурная, та, которая завизжала: «Будь ты проклят, пёс помоечный!»; и пришлось уносить ноги, теряя тапочки и честь, иначе схлопотал бы уже занесённым веником.
Я и без вас проклят, думал он. И про пса помоечного — точно. Ни дома, ни семьи, ни гарантированной жратвы… Давно хотелось в туалет. Пометавшись по этому дурдому, Макс нашёл санузел, вот только свет зажечь не смог: не было выключателя. Он подсветил мобильником. В туалете было сразу восемь лампочек. Очевидно, включались они из комнат: у каждого квартиросъёмщика — своя. В темноте он помочился мимо унитаза, за этим его и застукал один из хозяев лампочек. Поднимать шум мужик не стал — с ходу врезал, разбив Максу нос. Телефон упал в унитаз. Гостя уронили, молча вытерли им пол и выбросили в коридор.
Абсурд ширился. Было жалко мобильник, нестерпимо жалко было туфли. С кровавыми соплями, воняющий мочой, в носках, он выбрел на очередную кухню. Здесь сидели двое, выпивали. Первый незнакомый, а другой — однорукий Степан, втравивший его в эту историю!
— Помогите, — сказал Макс и заплакал.
— А парень влип, — сообщил однорукий своему приятелю. — Налей ему. — Он похлопал по табурету: садись, мол. — Зря волнуешься, братан, выборы пройдут, как надо. И выберут, кого надо. Потому что животных уже покормили.
Каких животных? Не объяснил. Он был изрядно пьян, глаза в кучку, язык заплетается. А Макса больше не интересовали выборы, только одно стало важным — как выбраться?! Степан покачал головой: дело непростое, если ты чужак. Ты ведь иногородний, пришлый? То-то и оно. Большевики поступили гениально, придумав эти коммуналки и засеяв ими бывшую столицу. Город пророс ими, как грибницами. На Ваське, на Петроградке, в историческом центре. С Гороховой можно оказаться на Невском, а то и на Лиговке. Можно войти на 25-й линии, а выйти на 1-й. Или никуда не выйти. Ходят слухи, кто-то даже на станции метро набредал. Эта чудовищная серая паутина питается нами, живыми и мёртвыми, нашим потом и испражнениями. Попал — не вырвешься. А жить захочешь — станешь своим. Но если ты свой, если знаешь пути — бояться нечего… От этих откровений у Макса поплыла голова. Делать-то теперь что?
