— Дя–адя Саша, мне даже как–то неловко становится за вас. Откуда у вас это низкопоклонство перед этим поганым Востоком!
— Ну, зачем ты так, Дениска?
— «Дениска» у вас звучит, как «редиска».
— Каждый слышит то, что боится услышать.
— Да это ладно, и пусть, но ваша готовность в каждом куске верблюжьего навоза углядеть самобытность и урок всем нам, ей–богу, злит.
— Ну, какой же навоз, Денис, Будда все–таки Будда. Ты же на Будду в данном случае решил наехать, да?
— Бросьте! И подальше отбросьте. Что такое эта Будда?! Московско–интеллигентская чепуха в башках осела и зацементировала извилины, никакого трезвого взгляда.
— Люди живут как хотят, Денис, давно живут, на Востоке и не на Востоке, и часто более по–людски, чем мы.
— Это все советский интернационализм, батька современной политкорректности. Америкосы только подхватили, а придумали–то эту чушь мы. А что касается вашего Будды, дядя Саша, то я вам вот что скажу: неприятнейший человек.
— Кто?
— Да Будда, Будда этот. И именно что человек, а не Бог, и буддизм не религия, а учение.
— Да мне все равно, Денис, что…
— А знаете, как его определяют, ну, какие есть основные признаки Будды, дядя Саша?
— Что ты имеешь в виду?
— Слоновый хрен я имею в виду! Среди основных признаков Будды, по которому определяют вновь воплотившегося Будду, числится именно эта особенность. Без слонового пениса Будда и не Будда.
— И что?
— А как он умер, вы знаете, дядя Саша?
— Ты мне сейчас откроешь глаза.
— Он умер, дядя Саша, оттого, что обожрался жареной свининой. Красавец! Бекону горячего заглотил столько, что заворот кишок наработал — вот это их идеал. Идеал так идеал!
— Не знаю, откуда ты это выкопал, и вообще, должен тебе сказать, ты уж извини, не очень–то верю твоей начитанности, и слишком понятно, к чему ты ведешь: ты ведешь к тому, что христианский Бог более достойно окончил дни свои, и поэтому…
— Ну, если мученическая смерть на кресте — это, по–вашему, всего лишь достойно…
— Знаешь, Денис, я с большим уважением… и никогда бы не позволил себе…
— …но у вас есть свое, глубоко свое мнение по этому поводу.
— Я не очень–то люблю эти разговоры, сколько раз давал себе зарок не ввязываться с тобой… Но ты как–то умеешь втянуть в бесполезный этот спор без смысла и берегов.
— А вы не спорьте, вы скажите: да, Денис, да, ты прав, Бог есть, и зовут его…
— Слушай, ты знаешь мое мнение по этому поводу, и от всей твоей болтовни оно не переменится, поверь.
— Понимаю–понимаю, вас коробит, ни за что не хочется признать, что свет правды–истины вы должны будете принять даже не от митрополита в какой–нибудь лавре, а от молодого болтливого раздолбая, отельного аниматора, еще в самом недавнем прошлом расширителя сознания с помощью грибов и травки.
— Если хочешь, Дениска, и это имеет значение. Не может большая, чистая правда поступать к нам в такой замызганной упаковке. Как–то не верится мне в твое скоропостижное православие.
— А что, истина обязательно вваливается на белом коне и в золотых одеждах? Как раз нет, в сиром обличье, на ослике, совсем не гордо.
— А потом, я тебе просто не верю.
— В Бога не верите или мне не верите?
— Ты не примазывайся, Дениска, к своему Богу. Его, может, и нет, но тебе до него далеко. На тебе вон даже креста нет.
— Просто перед походом в сауну снял и позабыл надеть. А так я крещеный. Как и вы, кстати.
— Ты своей верой компрометируешь то, во что веришь. Но это ладно, бывают и юродивые, и другое, я же остаюсь при своем мнении не из–за тебя только, Дениска, слишком много тебе чести было бы.
— Да знаю я ваши «аргументы против».
— Если знаешь, чего тебе еще надо?
— Да потому что не выдерживают они ничего хоть чуть–чуть похожего на критику.
— Хватит!
— А что делать, все равно плывем себе, и еще плыть часа два до отеля, под этими индонезийскими небесами, так вот.
— О господи!
— Вот–вот, дядя Саша, когда припрет, сами начинаете взывать.
— Какой ты все–таки балабол!
— А я между тем, не отвечая на оскорбления, напрямик к делу. На все ваши, как вам кажется, ядовитые сомнения, дядя Саша, ответ есть даже в Законе Божьем, а он писан для, извините, пятиклассников. Вот вы смеетесь, как это у них убого, у христиан, — «грешить и каяться, грешить и каяться», профанация просто. Пошел украл, жену друга соблазнил, а потом лбом бух в пол — и все, очистился.
— А что, разве не так?
— Конечно, не так. Грехи–то не поп отпускает, а инстанция повыше. Поп, слушая твою исповедь, может быть пьян, может думать о своем новом джипе, поп тут важен не духом, а ухом и тем, что он формально поп, то есть рукоположен. Он официальный проводник между верующим и тем, в кого верующий верует.
— Ты меня, Денисушка, не путай.
— Я, наоборот, распутываю. Важно в момент исповеди то, что переживает кающийся. Если он не для проформы, на самом деле раскаивается в содеянном, грех ему и отпускается. Глаз «оттуда» видит то, что творится у него в душе.
— Так глаз или ухо?
— Мелко, дядя Саша. Когда часть пояса Богородицы привозили в Москву, очередь в храм Христа Спасителя стояла на сутки, но были такие, кто приезжал и за пять тысяч покупал местечко в голове. Мне от них смешно, как говорят на пляже, кого они хотели обмануть? Это покупное прикладывание к святыне в зачет не пойдет, пятерка вылетела на ветер. Если не хуже.
