— ЭОНА, ЧТО САМОЕ ЗАГАДОЧНОЕ В ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕКА?
— ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СЧИТАЕТ СЕБЯ ВЕНЦОМ ПРИРОДЫ. ЛЮДИ ОЗАБОЧЕНЫ ОХЛАЖДЕНИЕМ СОЛНЦА ЧЕРЕЗ МИЛЛИОНЫ ЛЕТ ИЛИ УГРОЗОЙ СТОЛКНОВЕНИЯ ЗЕМЛИ С НЕВЕДОМЫМ НЕБЕСНЫМ ТЕЛОМ. НО МАЛО КОГО ТРЕВОЖИТ, ЧТО ЧЕЛОВЕК, ВОЗМОЖНО, ВСЕГО ЛИШЬ КРАТКОВРЕМЕННАЯ ОСТАНОВКА В ПОСТУПИ РАЗУМА.
— ЭОНА, ОН УЖЕ ББ1Л ПРОМЕЖУТОЧНБ1М ЗВЕНОМ. СРАЗУ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ЕГО ПУТИ РАЗОШЛИСЬ С ОБЕЗЬЯНОЙ.
— А ЕСЛИ ЧЕРЕЗ ТРИСТА ЛЕТ ЧЕЛОВЕК ОБРАТИТСЯ В НЕКОЕ ВЫСШЕЕ СУЩЕСТВО? ЕСЛИ НЫНЕШНИЕ ЛЮДИ СТАНУТ ДЛЯ НЕГО ПОДОБИЕМ ПЧЕЛ, ДЕЛЬФИНОВ, ОБЕЗЬЯН?
Тускло-серебристая нить прошила вкось небеса над редколесьем дальнего берега Енисея. По утрам река все чаще затягивалась пологом тумана. В зените над нашим городищем нить наткнулась на невидимую преграду, змеей поползла, заскользила вниз, на глазах раздаваясь к торцу. За долгие годы полевых мытарств я успел коечем полюбоваться. Видел лепестки нежно-розового сиянья, распускающиеся иногда в грозу над урановыми жилами. На таежном озере под Зашиверском как-то на рассвете заметил очертания многогорбого чудища с длинной шеей и крохотной головой — то ли сказочный Змей Горыныч, то ли иной посланец из обидно далеких времен — и успел-таки щелкнуть затвором, но, как водится, на фотографии ничего нельзя было путного разглядеть, и я выбросил пленку. А однажды в Охотском море, между Итурупом и Шикотаном, среди бела дня мимо нашего катера неспешно прошествовал лихо закрученный столб воды толщиной в два-три обхвата, не больше, но уж зато ростом он был примерно полкилометра, помнится, я даже рыб разглядел в этом бродячем аквариуме…
В общем, много я чего перевидал, и потому не особенно изумился ниспускающейся ко мне на городище серебристой нити, хотя сам не знаю, зачем встал с обгорелого комля лиственницы. Когда-то здесь был льяльный двор, и на комле, всего вероятней, мастера очищали от окалины свои еще пышущие жаром поделки.
Тем временем конец нити раздувался, расплывался.
В небе обозначилось подобие родника или озерца, окаймленного первым ледком.
Не знаю, кто как, но я себя чувствую в подобных обстоятельствах стесненно. «Не хватало еще вынырнуть оттуда какому-нибудь белобрюхому тюленю (он же тюлень-монах), занесенному в Красную книгу и спасающемуся среди облаков от окончательного истребления», — подумал я.
Родник завис надо мною метрах в тридцати. Между заледенелыми берегами заиграли разноцветные прожилки. И вот явилось в нем (или на нем) лицо Учителя. Я услышал его глухой, как дальние раскаты грома, заметно заикающийся голос:
— Утро доброе, Олег. Как раскопки? Прошу учесть: связь продлится не больше пяти минут.
— Насчет раскопок вам сверху видней, — громко сказал я. Говорить в небо с запрокинутой головой оказалось трудно: горло сжимали спазмы.
— Можете шепотом, — сказал Учитель. — Слышимость отсюда как с аэростата.
— За лето, — сказал я, — мы раскопали на холмах три поселения. Пока что три. Периоды — разные. Самое древнее принадлежит Афанасьевской культуре. В те времена лики знаменитых ученых еще не плавали по воздуху.
Учитель прищурил свои огромные миндалевидные глаза и пророкотал:
— Да, пять тысяч лет тому назад летать археологам по воздуху было незачем.
— А пока они летают, мы нашли бусы из жемчуга, литые золотые браслеты, подвески сердоликовые, украшения из электрона для конской упряжи. Итого — семьсот восемьдесят три подобных предмета.
— Здесь впору музей открывать, — сказал Учитель. — Прямо-таки сибирская Троя.
— А также вырезанный из бивня мамонта ритуальный жезл. С причудливым орнаментом, — не утерпел похвастаться я. — Ему всего-навсего восемнадцать тысяч лет.
— Каков характер орнамента?
— Все точки орнамента складываются в лунный и солнечный календари, — ответствовал я смиренно.
Тут никогда и ничему не удивляющийся Учитель откинулся как бы в глубь родника, возможно, развел невидимыми мне руками и усмехнулся. И я увидел у него за плечами безмятежное, как во времена Одиссея, море и даже различил барашки волн. Лицо мне приятно покалывало, будто я блаженствовал под теплым душем.
— Выходит, зря, зря поспешили приписать изобретение календаря халдейским мудрецам. — Я достал из кармана куртки сложенный вчетверо лист плотной бумаги. — Вот анализ. Прислали вчера из академгородка.
Восемнадцать тысяч годочков плюс-минус пятьсот. Ребят на радостях с утра отпустил в баньку, а сам вот сижу скучаю. Не податься ли, думаю, на остров Сицилию, на подмогу к Сергею Антоновичу, хоть меня и не пригласили в колыбель цивилизации. Теперь небось жалеете?
— Как в воду глядели, — сказал Учитель и снова наклонился вперед. — Завтра жду вас здесь, в Палермо. Я немного прихворнул, и ваша помощь на раскопках будет впору. Не говоря о знании языка. Виза и билет в Москве, в институте, у Кравчука. И последнее, Олег. — Учитель вроде бы нечаянно притронулся указательным пальцем к мочке уха — призыв к высочайшему вниманию у тибетских отшельников. — Неплохо бы возвратить вашему знакомому Марио его необычный сувенир. Тот, что у вас в кабинете, возле настольной лампы. Неудобно перед вашим знакомым, слишком ценная вещь. А живу я здесь в гостинице «Золотая раковина».
