Колесница времени - [5]

ПУСТЬ СТРЕЛА УСТРЕМЛЯЕТСЯ К ЛАНИ!

Обезумел от горя владыка, плакал навзрыд. Приказал он забальзамировать возлюбленную, схоронить в хрустальном гробу. Никто не смел под страхом смерти войти в мавзолей Снежнолицей, где уединялся владыка в часы душевных скорбей. Купол мавзолея был подобием неба с вкраплениями драгоценных каменьевзвезд. На его стенах искусные резчики начертали стихи горем убитого мужа:

Дыханье Снежнолицей отняла Колдунья остроклювая стрела.

В меня вонзилась — и объяла мгла Мой разум, раскаленный добела.

В одиночестве докоротал свой век неутешный владыка. Как все предки его, воевал беспрестанно богдыхановы рати и не знал в сечах пощады.

Город, подобно большинству раскапываемых городов, был разрушен в древности дотла. К концу июля мы обозначили остатки стен дворца, а с западной стороны, на невысоком холме с розовым глиноземом, — круглое строение около шестидесяти метров в поперечнике: несомненно, обсерватория, а не загон для скота, как предположили поначалу, ибо выкопали медную, пострадавшую от сильного жара астролябию.

От необычайной жары и сухости граница между светом и тенью представлялась осязаемой, ее хотелось коснуться оукой. В полуденное небо нельзя было смотреть без рези в глазах. Иногда вдали, на песчаном взгорье, вырисовывался грубой лепки мираж: стены крепости с минаретами, отражавшимися в голубом глазе озера, как будто озеро, крепость и ее озерная тень поклялись и в этом фантасмагорическом сцепленье быть неразлучными, триедиными. Почему-то виденье меня раздражало. Еще больше раздражало (всех, а не одного меня) то, что с середины августа мы лишились тишины. Выше нас по течению Чарына, правее, в древнем высохшем русле поднялась буровая вышка. Там ни днем ни ночью не затихал движок. Через неделю надоедливого тарахтения мы с ребятами отправились после обеда полюбопытствовать на диковинку и, надо сказать, крепко призадумались. Труд буровиков показался не просто тяжелым, как наш, — каторжным. Тем не менее, ворочая свои трубы, буры и канаты, они перекидывались шуточками, в том числе и на наш счет. Наконец, сверху по железной лестнице спустился смуглый подросток, уйгур, весь перемазанный солидолом.

— Зачем без приглашенья приходишь? — заговорил он высоким голосом, но слова выговаривал медленно, с акцентом. — Зачем работать мешаешь? Делать нечего — возьми помоги.

Был он худой и жилистый, как я, но с приметой: без верхней части правого уха; такое случается с мальчишками, когда учатся метать ножи. У меня, к примеру, сапожным ножом пробита левая ступня. Странно, но я сразу же почувствовал к нему симпатию. Его звали Мурат. Он, как и я, подрабатывал на каникулах, только у буровиков были еще и надбавки: отдаленные, безводные, сверхурочные — и выходило втрое больше. Мы с Муратом быстро сошлись и вечером часто плескались в реке, где соорудили запруду из камней. Он научил меня ловить на тухлое мясо вкусную рыбу маринку; брюшную полость у нее выстилает тонкая пленка, черная, как копировальная бумага: не снимешь пленку — отравишься насмерть. А голову от маринки не осмеливались жевать даже шакалы: — и она была ядовитой.

— Мурат, ты родом откуда? — спросил я его однажды.

— Теперь, пожалуй, из Чарына, — загадочно ответил он после некоторого раздумья.

От удивления я присвистнул как сурок.

— Да ведь и я жил в поселке Чарын! Целых четыре месяца. После шестого класса. Слепого старика Ануара знаешь? Что, живешь с ним по соседству? Ото!

И легенду о Снежнолицей слышал? Даже не только в Чарыне? Как же мы с тобой не познакомились?

— Я был у Созерцателей Небес.

— Ты? У астрономов? Значит, ты приезжал к нам в Алма-Ату?

— Нигде я здесь не был, кроме Чарына, — угрюмо сказал он и ушел к своей вышке. Вообще были в нем странности необъяснимые. Он не знал многих заурядных вещей, как будто жил в позапрошлом веке. Ни разу я не слышал от него таких слов, как «телевизор», «холодильник», «спутник», «синтетика», «вычислительная машина». Зато когда у буровиков вышел запас продуктов, он вскинул на плечо свое ружье (между прочим, оно было кремневое, такие можно встретить лишь в музее) и скрылся в зарослях саксаула. Через час он приволок на двух жердях по песку здоровенного кабана, пуда на четыре, не меньше.

— А вон в того коршуна можешь попасть? — не нашелся ничего лучшего спросить я, трогая кабаньи клыки. В ту пору повсеместно гремела кампания за полное уничтожение хищной живности, и чучело коршуна украсило бы кабинет нашего декана, где уже пылилось с десяток кривоклювых врагов рода человеческого.

— Это не коршун, а молодой орел-бородач. Орлов убивать нельзя. И шахина нельзя, сокола рыжеголового. И вихляя, дрофу-красотку. Когда убьют всех орлов, люди умрут, — слыхал такое старинное пророчество?

Нельзя в природе никого убивать.

— За исключением жирных кабанов? — Я поставил ногу на секача.

— В другой жизни кабаном стану я, и он меня лишит жизни, — серьезно отвечал Мурат.

— Ну а камнем стать на том свете не боишься? — усмехнулся я. Он мотнул головой. — Тогда попади в белый камень на обрыве. — Уж очень мне хотелось увидеть в действии музейный его самопал. Но Мурат сказал как отрезал: