Хафизов учился литературе дней сорок, ровно столько, сколько занимает сдача вступительных экзаменов и первой сессии заочников, и каждый день проходил от ворот до ворот институтского двора, мимо ржавого куба для отбросов (контейнера) с надписью ЛИТЕРАТУРНЫЙ
ИНСТИТУТ или ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИН-Т, а скорее – ЛИТ. ИН-Т, – я не собираюсь быть точным.
По левую руку от бака находилась столовая в стиле “баракко”, а по правую – тот самый учебный корпус, который называют домом Герцена.
Должен признаться, что дом Герцена (или его тетушки) был действительно приятен снаружи и уютен изнутри, а был бы еще приятнее, если бы не принадлежал институту.
В другом конусе, где находилась приемная комиссия, якобы жил
Платонов, и в момент обучения Хафизова к стене как раз прибивали доску с соответствующими данными. Шёл довольно вялый урок английского языка, на котором несколько более или менее сведущих студентов выпендривались своими нехитрыми знаниями к радости других, ужавшихся до нуля, и одни хотели, чтобы их не перебивали, а другие,
– чтобы не трогали, когда всех вызвали на улицу, на этот, как его,
Тверской бульвар. Народу было не слишком много, но прилично, все больше такие бородатые, компетентные, с пристойно-неприступными столичными минами. Первый оратор, плюгавый вундеркинд, сразу по-недоброму рассмешил патриотическую часть толпы картавым обращением “догогие соотечественники”. Затем выступил ректор института, еще какой-то вития и знаменитый поэт Евтушенко.
Евтушенко был одет в какой-то невообразимо блестящий, вроде как парчовый пиджак длиною почти до колен и говорил почти, как писал, даже еще хуже, насчет того, что Платонов не то предвосхитил, не то предугадал наши исторические ужасы, за что и погряз в кошмарной безвестности до тех пор, пока мы, слава Богу, не сдернули мешковину с этой исторической каменюки. И в этом его гениальность, до которой нам всем здесь еще срать-срать. Напоследок Евтушенко вдруг шарахнулся сквозь толпу по своим неведомым спешным делам, словно вспомнил о невыключенном утюге, не на шутку изумив Хафизова ростом.
Это первое и последнее литературно-историческое событие, в котором Хафизов принял личное участие (хотя и в качестве статиста), и имел возможность физического приближения к литературной знаменитости. В дальнейшем он не видел (или не узнал) среди институтского люда ни одного из тех писателей, которых показывали на фотографиях журналов и телеэкранах, хотя, конечно, все они вращались где-то поблизости. Просто в другой раз.
“Для чего я сюда вообще-то попал?” – начал он вопрошать себя довольно скоро. Кому он был нужен со своими рукописями, если у каждого, как обрез под полой, имелись свои собственные, и никто не собирался иначе как по обязанности знакомиться со встречной дозой бездарности. Тем более – таланта. В зеркало смотрят не за тем, чтобы увидеть незнакомого урода. Или незнакомого красавца. А сюда каждый втерся с собственным кривым зеркалом творческого одиночества.
Некоторые, кто посвежее, прямо говорили, что они гении, а вы, мол, так себе, навоз для наших цветов.
Еще одна неприятность. Литературное студенчество оказалось гораздо более великовозрастным, народным и мужским, чем хотелось бы.
Никто почти и не строил из себя интеллектуалов, скорее – простоватых народных умников, а предметом любования, на лекциях были две – всего две! – девушки на весь лекторий, и к ним невозможно было пробиться через тех же самых активистов, что осаждали лекторов. Одна была свежеразведенная, ладненькая, в чем-то минимальном, требующем постоянного одергивания, и белых сапогах выше колен. Лицо и прочие детали ее внешности рассеялись вместе с именем, но одно можно сказать определенно – она ничем не уступала жене Хафизова, а ногами даже превосходила ее, так что вновь и вновь приходила в голову естественная мысль: если даже в таком некрасивом скоплении людей находится не менее двух-трех женщин, достойных его супружеского выбора, то что же это за выбор?
Другая была совсем раскрасавица, дочь полумодного поэта-мученика, победительница прошлогоднего московского конкурса красивых девок и, кажется, профессионалка. Увидев это высотное сооружение подиума – цапельные ноги, крошечную правильную головку на длинной шее, особой простоты пиджачный мини-костюмчик, за которым угадывались иные деньги иных миров, Хафизов впал в ту грусть, которая всегда охватывала его при виде профессиональной красоты: слава Богу, что все они; даже с космического расстояния телеэкрана, оказываются биологическими куклами, стоящими ровно столько, сколько стоит их обеспечение, а что если раз, хотя бы раз в жизни это окажется не так? За нею приходил пожилой осанистый мужик в шибко богемной алой кофте навыпуск, который мог бы сойти за иностранца, если бы меньше бросался в глаза. Когда его не было, она выходила прямо на Тверской бульвар, широко расставляла свои цапельные ноги, поднимала руку и мгновенно уезжала на первой же машине, как милиционер.
В один из последних дней учебы она зачем-то зашла в приемную комиссию, где служил лаборантом друг Хафизова Эдик Шпанов, и расселась во всем великолепии на кожаном диване под самым носом
