Кокон - [3]

(как сейчас помню, “My Woman From Tokyo”), и Хафизов смотрелся в нефтяной колодец недопитого стакана, и наливал да пил, наливал да пил как воду, и беседовал сам с собой-стаканом, а на его законной койке раскинул полы махрового халата рьяный Эдуард, и корячился, и пластался и все хлопотал над подмятым телом девушки, почти как давеча над избиенным сыном либерального поэта, и чуть ли уже не того

(или уже?), и было, с одной стороны, совсем безразлично, что именно такое он вытворяет в потемках, а с другой стороны, брало и любопытство, до какой же порнографичности здесь в принципе можно дойти. “Вот тебе и умница в очках. Вот тебе и внимательный муж беременной жены”, – иронизировал невостребованный Хафизов.

Снова Эдя отозвал его в коридор.

– Будь другом, – убеждал он. – Посиди где-нибудь сорок минут.

Сорок минут. Не дает, что-то, при тебе окаянная. А потом она остается у тебя на всю ночь, а я – к жене.

Хафизов согласился без радости, он предчувствовал, что постояльцы могут застрять на всю ночь, – умаяться и уснуть, но, увы, через какой-нибудь час он сам лежал на эдиковом месте, и она уж не казалась особо некрасивой, а даже совсем наоборот – такая твердая, и гладкая, фосфоресцирующая, без очков. Он даже расшумелся, прежде чем заметил, что у нее сырое тело и складчатый большой живот, прежде чем наступило вонючее утро, и он обнаружил, что намертво заперт в комнате с чужой толстой теткой и не может даже отлучиться в туалет, хоть в бутылку лезь. Разболтанный инвентарный замок, легко закрывающийся одним движением кисти, открывался со страшными трудами и хитростями, минут за сорок-пятьдесят, как повезет, и только снаружи, так что в предыдущие ночи Хафизов дверь не запирал, дабы не описаться.

Начался кошмар закрытого пространства. Сначала он, а потом и она, тыкали и ворочали без толку ключом, пробовали снова и снова нащупать спасительный щелчок в неладном чреве вихлястого замка, и он еще раз, неизвестно для чего, при трезвом белом свете, справил слабую сексуальную нужду, по сравнению с которой обыкновенное оправление казалось раем, и она ему поведала о своей неудачной (а какой же еще?) семейной жизни, и о нерадивой учебе, и о запущенной дочери, и он прочёл ей свой длиннейший рассказ, опротивевший даже самому себе, прежде чем она под него начала захрапывать, а чёртово пространство все не размыкалось.

И вот, когда он стал всерьёз подумывать, не помочиться ли при поэтессе в порожнюю бутылку, решение пришло само собой. Он нашёл на антресоли доску, положил на её конец ключ и передал его через окно в соседнюю комнату. Уже через минуту дверь была успешно открыта снаружи.

Всё-таки он испытал нечто вроде петушиной гордости, когда на глазах новых однокашников из его комнаты вышла какая никакая женщина, с которой, он провел ночь, пока они занимались трусливой зубрежкой. Следующую ночь Лена скоротала у националиста.

ПРАВИЛЬНЫЙ МУЖ

Позорный адюльтер на инвентарной койке, убожество с тоскливыми стенами, никогда не мытые окна, забитые с верхом мусоропроводы, горы сраных бумажек и вопли по ночам – и вот перед нами место действия грядущей повести, некий обобщенный казенный дом. Так что, вместо того, чтобы идти на лекцию о типологизации художественных образов,

Хафизов с облегчением выбросил написанное ранее и стал типологизировать сам. Ему удалось набросать несколько первых страниц. Если правда, что в жизни не бывает ничего случайного и зряшного, то его короткая поганая учеба обрела хороший смысл.

А еще через несколько дней и несколько страниц он возвращался домой, наблюдая встречный бег передних рядов придорожной лесопосадки и попутный – дальних рядов, ртутный блеск осенних луж, коричневый лоск мокрых платформ, чахлую голубизну разбавленного холодом неба, кепки, платки, корзины, плащи-клеенки, плащ-палатки, грязно-сиреневые и пыльно-коричневые “польта”, обоняя крепкий запах яблок и скользкий запах грибов, и мнительно вслушиваясь в подзуживание (естественное или болезненное?) грешного своего ума.

Сегодня вечером ему предстояло лечь в постель с женушкой, наивной, инфантильной, лживо-доверчивой маменькиной дочкой, для которой гонорея, пожалуй, что-то среднее между бубонной чумой и позорным столбом. Так ему казалось.

О наивность! На всякий случай он перебирал в уме предлоги отказа от супружеского долга, хотя бы до истечения инкубации. Простуда, усталость, отбитые яйца… Последнюю, непостижимую для женщин отговорку он уже использовал против предыдущей жены, когда занимался дзюдо и такая неприятность действительно случилась – но не с ним, а с его партнером и соучастником. А может, ничего и нет? Не каждый же раз, черт бы их всех забодал!

Во время разлуки Алена должна была жить у матери: что гораздо удобнее с точки зрения питания, уюта и ухода за ребенком, а также

(между нами) нежелательных визитов многочисленных театральных романтиков, ночные наезды которых на их съемную квартиру становились все нестерпимее и рискованнее и однажды довели Хафизова до кровавого мордобоя. Жена, которая в так называемом девичестве использовала малейшую возможность сорваться от деспотичной матери, хоть вяжи ее, хоть секи, и само-то замужество, поди, использовала как законный повод для этого, теперь не менее рьяно рвалась из нового дома (если в нем не отиралась стая друзей), от нового тирана к старому. Так что, хочешь не хочешь, а этот вечер предстояло провести под чопорным гнетом тещи. И ныла душа оттого, что на завтра было мало шансов эвакуировать свое сумчато-колясочное семейство на квартиру. Твердая настойчивость могла вызвать кошмар детонической истерики, которая стрясалась раз в неделю, как некое климатическое (климаксическое) явление.