Казнить смертников вывели на рассвете. Двоих: тощего плешивого мошенника и кряжистого рыжего иноверца. Вытолкали из королевских подземелий на свет божий и плетьми погнали на Площадь Висельников.
Солнце едва взошло, но охочая до зрелищ толпа уже запрудила площадь. Мрачно переругивались городские оборванцы, отпускали неуклюжие шутки лавочники, да степенно покашливали в кулаки ремесленники и мастеровые. В публичных казнях в королевстве знали толк. И что ни утро, рубили на Площади Висельников головы. Иных, правда, сжигали, а кого попроще, так и вздёргивали наскоро, на радость воронам, что расплодились за последние годы числом несметным.
– Фальк, сын Фреола, – перекрыл шум толпы голос городского глашатая, – уличён в лихоимстве, повинен в мошенничестве и воровстве. Приговаривается к отсечению головы. Фаркей, сын Фиримона, уличён в святотатстве, повинен в иноверии и колдовстве. Приговаривается к сожжению на костре.
Стража выстроилась в каре, под улюлюканье и свист поволокла приговорённых к центру Площади Висельников. Опёршись на рукоять топора, замер рядом с плахой палач. Его подручные сноровисто и деловито укладывали последние вязанки хвороста у подножия врытого в землю столба.
Когда меж зубцов восточной городской стены выглянул золотой диск солнца, когда стража, расступившись, бросила смертников на колени, когда первый удар колокола возвестил, что в королевство пришёл новый день, распахнулись врата примыкающей к Площади Висельников с юга Святой Обители. Его блаженство авва Фернар, десница и глас господни, второе лицо в стране после короля, ступил на площадь. Враз сошла на нет людская разноголосица. В нарушаемой лишь отрывистым вороньим карканьем тишине авва Фернар, поджарый, жилистый, однорукий, стремительным шагом двигался по образованному раздавшейся толпой коридору. Обрубок отсечённой по локоть левой руки подобно маятнику раскачивался в такт шагам.
Было его блаженству за сорок. И было в его гордом, властном лице нечто такое, что заставляло людей робеть и отводить взгляды. Каждодневная аскеза не иссушила мускулистое, налитое сдержанной силой тело воина. Авва Фернар и был воином до того, как принял сан. Именно он, командуя конницей, переломил ход решающей битвы в двадцатилетней давности Войне за Веру. И счёл своим долгом взять на себя власть церковную сразу после победы. С боевым клинком, однако, его блаженство так и не расстался, короткий меч по-прежнему был приторочен к перетягивающему сутану ремню.
В пяти шагах от приговорённых авва Фернар остановился. Вор и мошенник Фальк с мольбой и подобострастием глядел на него с колен. Авва Фернар был сейчас его последней надеждой: право помилования осуждённых издревле, ещё со времён многобожия, принадлежало главе духовенства, второму лицу в стране после короля.
Его блаженство вскинул уцелевшую в битве руку и обратил лицо к небесам. Дела осуждённых на смерть авва Фернар знал наизусть. И сейчас молил всевышнего за раба божьего Фалька. Молил, пока не раздался в голове неслышимый для других глас господний.
Авва Фернар резко выдохнул, воздетая к небесам рука полетела вниз.
– Волей всевышнего этот человек помилован! – низким, с лёгкой хрипотцой голосом выкрикнул он. – Дайте ему коня, пусть уходит!
– Святой отче, – тощий плешивый Фальк грянулся оземь, извиваясь, пополз вперёд. Исступлённо, в кровь разбивая губы, принялся целовать землю. – Заступник, святой отче, живи ж ты вечно…
Авва Фернар шагнул к плечистому иноверцу, упёр взгляд в заросшее рыжим волосом лицо.
– Чего уставился, святоша? – с издёвкой спросил вдруг тот. – Таким, как я, господня милость заказана, не так ли?
Авва Фернар, проигнорировав дерзкую речь, вновь вскинул руку, обратил лицо к небесам и стал просить господа за раба божьего Фаркея. Он знал, что смертник прав: для святотатцев у создателя милости нет, за многие годы всевышний не пощадил ни одного. Вот и сейчас его блаженство ждал минуту, другую, третью… Господь безмолвствовал. Авва Фернар опустил руку.
– В помиловании отказано. Предайте его огню!
Смертник внезапно расхохотался.
– Желаю тебе поскорее оказаться на моём месте, святоша.
Авва Фернар повернулся к приговорённому спиной и пошёл с площади прочь. Дерзкий лающий смех летел ему в спину. Что ж, кем-кем, а трусом иноверец не был. Как, впрочем, и большинство из них, пришла вдруг крамольная мысль. Авва Фернар привычным волевым усилием её подавил.
* * *
До полудня его блаженство разбирал дела, коих накопилось изрядное множество. Затем скромно отобедал в общей трапезной и велел послушнику подседлать жеребца. Лошади были слабостью святого отца, едва ли не единственной, ещё с прежних времён, с войны. Верховую езду сменило фехтование, за ним последовала уединённая молитва, так что в подземелье его блаженство спустился к трём пополудни.
Было в подземелье промозгло и стыло. И безмолвно: гнетущую, ватную тишину нарушали лишь редкие вопли, доносящиеся из дальних пыточных. Неслышно ступая, авва Фернар двинулся по коридорам. В конвое он не нуждался, шёл один, ведомый мятущимся огоньком со свечного огарка. У забранных решёткой одиночных казематов, в которых томились смертники, останавливался, подолгу смотрел вовнутрь и шагал дальше. Лиходеи и лихоимцы, разбойники и казнокрады, под пыткой признавшиеся в содеянном – у каждого из них оставался ещё шанс. И шансом этим был он, авва Фернар, тот единственный, кто способен был слышать глас господний. У врагов короны, мятежников и бунтовщиков, безбожников и иноверцев, шансов не было никаких. Предательства господь не прощал.
